Сергей Маковский - Somnium breve

На темный перрон полустанка,
под утро — ни свет, ни заря,
плетется хромая шарманка,
поет, надрывается зря.

Хоть голос у немощной звонок
и в ней человечья душа,
никто из вагона спросонок
в окошко не бросит гроша.

От века закон одинаков
на всех перепутьях земли.
И старенький вальс не доплакав,
умолкнет шарманка вдали.

В четверг под мое окно
приходит женщина петь.
Пусть ей-то уж все равно,
да жуть на нее смотреть.

Во взоре не то вопрос,
не то, как ножом, печаль,
и грязная прядь волос
бахромкой седой — на шаль.

А песню поет она
такую — хоть плачь навзрыд,
всю душу мою до дна
призывной тоской пронзит.

Любого греха страшней,
нельзя никому простить.
И хочется крикнуть ей:
Неправда, не может быть!

В городском саду за рекой,
под каштанами, день-деньской
старый нищий сидел на пне,
всякий раз попадался мне.

Всякий раз минувшей зимой,
через сад проходя домой,
десять су я совал ему
в утешительную суму.

Он был очень убог и тощ, —
на посту и в холод и в дождь,
как заморщенный серый гриб,
к придорожной траве прилип.

Все о чем-то просил старик,
но в его слова я не вник;
что-то шамкал беззубый рот,
да понять я не мог весь год.

А недавно я мимо брел,
никого в саду не нашел, —
только лень торчал сиротой
над примятой слегка травой.

И с тех пор, уж не первый день,
мне мерещится этот пень,
и на сердце комом тоска.
Видно — я любил старика.

На соседнюю крышу
я смотрю из окна,
ослепительно в крыше
отразилась луна.
Изумруды, алмазы
весь усеяли скат,
в изумрудах, в алмазах
черепицы горят.

Как безводный колодец
этот нищенский двор,
днем серо — все в колодце:
люди, камни и сор.
А сейчас! На часовню
он похож, у дверей —
как лампады часовни
огоньки фонарей.

Ночь, угодница Бога,
лунным дымом кадит,
закоулок убогий
жемчугами кропит,
и над городом крылья
простирает окрест,
серебристые крылья
озаренных небес.

Час за часом с колокольни дальней
прогудит глухим укором бой.
Слышишь ли? Он плачет все печальней
о годах, загубленных тобой.

Жизнь — о, чаша боли, слез и света,
суженая сердцу, — где она?
А душа, как песня, недопета,
а душа пред Господом смутна.

Было ей завещано так много —
столько небом озаренных нив…
Что ты сделал, забывая Бога,
подвига любви не довершив?

Ко мне вернулась вещая подруга,
— она со мной давно уж не была, —
в залог любви с возлюбленного юга
серебряной сирени принесла.

Я тронут обольщающим приветом,
смотрю, не налюбуюсь на сирень.
Каким родным, животворящим светом
вновь озарен мой отснявший день!

Приник лицом к ее душистой пене,
разглядываю каждый лепесток…
Между цветов серебряной сирени
найду ли пятилелестный цветок?

О, юность милая! Твоих весенних радуг
и в зиму долгую нс угасает свет —
и в пыльной старости на всем, что любим, след
восторгов, слез твоих, и грусти, и загадок.

У нашей памяти другой отрады нет:
воспоминаний дым неизъяснимо-сладок,
когда повеют им на сгорбленный упадок
пожары золотых, светорожденных лет.

Темней душа, темней… Но грезиться мне будет
волшебная лазурь давно угасших дней,
покуда сам Господь не позовет слышней
и вечностью от сна земного не разбудит…

О, пламя юности! Сияет призрак твой,
как радуга весны над сенью гробовой.

Пылает небо над пустыней,
слепят полдневные лучи.
Далеко — море, в котловине
лепечут горные ключи.
Туда, в лесную тень, по скалам
иду тропинкой не спеша —
каким-то счастьем небывалым
томится певчая душа.

Жук прожужжит иль свистнет птица,
или в траве зашелестит —
все, все земное будто снится
и вечность тайную сулит.
Нездешней правдой сердце дышит
и чутко замирает вдруг
и в каждом звуке слышит, слышит
неслышный уху, тайный звук…

Июлем раскаленный юг,
пылающее море,
вдали — туманный полукруг
таврических предгорий;
костер полуденных небес,
кипенье голубое,
цикады знойно-звонкий треск
и пение прибоя;
да чайка: вскрикнет и нырнет,
и, выгибая спины,
выплескиваются из вод
веселые дельфины.

О, моря южного покой,
воды отлив атласный,
край неба, задымленный мглой,
и месяц молодой,
невинно, нежно-золотой,
и тень мечты неясной.

Как рай — вечерний небосвод,
как вечность миг единый,
а тишина такая вод,
что кажется: вот-вот
услышишь ангела полет
над водною равниной.

Ах, эти горы! По утрам,
чуть свет, какие озаренья!
Молюсь нагорным алтарям —
и мира непорочен храм,
как в утро первое творенья.

Ах, улететь бы в эту высь
от тьмы, от ужаса земного —
туда, где горы вознеслись
и с бесконечностью слились
пучины неба голубого.

Ах, раствориться в этой мгле,
пронизанной его сияньем,
не помнить о добре и зле,
не быть собою на земле —
быть только светом и мерцаньем…

Зноен день, но с гор прохлада:
и жара, и не жара.
В этих старых липах сада
ветер шелестит с утра.

Небо, даль, просторы… Боже!
этакая благодать —
на качалке полулежа
и дремать, и не дремать,

слушать тишины безбрежной
голоса: цикады скрип,
гуд пчелы и шорох нежный,
шелковистый шелест лип.

И беззвучье и звучанье,
песня золотого дня…
Этой музыке молчанья
нет названья у меня.

Обглоданы ветрами скалы,
лишь мох да вереск одичалый
в морщинах каменной земли,
и только по руслу быстрины
столпообразные теснины
косматым лесом обросли.

Поток внизу шумит упорно,
свергаясь с высоты нагорной
от заповедных родников, —
клокочет глухо, будто споря,
бежит, бежит к лазури моря,
к просторам южных берегов.

Здесь нет людей, от них далеко,
в тиши пустынно-одинокой —
как голос рока из глубин,
лишь это смутное роптанье,
глухонемое бормотанье
в дремучих зарослях теснин.