Сергей Маковский - Somnium breve

Пустыня, полдень, белый зной,
и свет и тишина без меры,
безбрежной дали дым сквозной,
как зыбь седая с желтизной —
бугры, песчаные пещеры.

И чередой плывут по ней
верблюды, призрачные челны,
куда-то в сон забытых дней
и незапамятных морей,
качавших над песками волны.

Земная вечность! Кто постиг
твое немолчное молчанье?
Бессмертный прах. За мигом миг…
Из отдаленья — львиный рык,
пустынной немоты дыханье.

Необитаем старый дом,
отломок времени и славы,
герб над решеткой величавый
разросшимся обвит плющом.
Потрескался лепной карниз
и наглухо забиты ставни,
и веет былью стародавней
осиротелый кипарис.

Трава и прель и сор кругом, —
иду по грудам бурелома
и на скамье, у водоема,
задумываюсь о былом.
Иссяк давным-давно родник,
его струя не плещет мерно,
прямоугольная цистерна
в сетях у цепких повилик.

Сухие прутья и стручки
устлали обнищалый мрамор,
запаутиненных карамор
свисают по углам пучки.
И тут же, в миртовых кустах,
над невысокою колонной
обломок статуи: замшенный,
изглоданный дождями Вакх.

Зияют впадины глазниц
и скулы язвами изрыты,
весь почернел кумир забытый,
добыча мошек и мокриц.
Но меж кудрей еще цела,
еще манит гроздь винограда,
и хмель таинственной Эллады
в припухлой нежности чела.

Как не узнать тебя, Жених,
веселий грозных предводитель,
хоть брошена твоя обитель
и нет менад с тобой твоих!
О, вещий тлен, печаль хвощей,
струящихся из чаши Вакха,
журчанье Леты, слезы праха,
слепая жалоба вещей…

В аллее — призрак каждый куст,
блуждаю долго, бесприютный,
и слушаю, как шепот смутный,
своих шагов по листьям хруст.
О, грусть! Уходит в вечность день,
не помнящий о мертвом боге…
Покинут дом, и на пороге —
моя скитальческая тень.

Боги умерли. Но тишина
привидений чудесных полна,
только землю разбудит заря —
и холмы, и леса, и моря.

Слышу Пана пронзительный крик,
громы Зевса — и молнии миг
озаряет Олимп всеблагих
высоко, в облаках грозовых.

Средиземная плещет волна —
не уйти от волшебного сна:
духи света и тьмы и огня,
притаясь, окружают меня…

Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
ветром ночи шевельнуло
занавески у окна.
Баю-бай! Не бойся ночи,
тайну вечную пророчит,
рассказать о смерти
хочет неземная тишина.

Спи, сынок, пока несмело
над твоею зыбкой белой
головою поседелой
наклоняюсь, бормочу.
Рано ль, поздно ль — не минует,
сон последний поцелует,
ветер вечности задует
чудотворную свечу.

Спи, мой первенец любимый!
Снами вышними хранимы
шепчут песню серафимы —
баю-баю! — не тебе ль?
Только Бог про это знает,
Он один не отдыхает,
над пучинами качает
огненную колыбель.

Спи, сынок! Земля заснула,
в небе звездном утонула,
привиденьями дохнула
неземная тишина.
Спи. Все — сон: людская злоба,
ад и рай за гранью гроба,
и с тобой мы оба, оба —
только тени, тени сна.

Звезда над стогнами
Вифлеема,
неизреченный
сияет свет.
У яслей Господа
вместе все мы,
и только сон —
две тысячи лет.

Ах, разве не мы
с дарами Богу
тропою звездной
в пустыне шли?
Не нам ли Он
указал дорогу
в вертеп убогий
древней земли?

Волхвы таинственной
Ниневии
и пастухи
ливанских долин,
мы предстояли
Деве Марии,
когда родился
предвечный Сын.

У яслей Господа
вместе все мы —
слепые искры
Его огня.
Звезда над стогнами
Вифлеема,
обетованье
Божьего дня.

Мой демон, ты умчи меня в страну,
где луч небес не угасает
и вечную животворит весну;
где сон — как явь, и явь подобна сну,
и солнце полночи сияет.

Там вольно дышит все, что никогда
не смело быть в подлунном мире.
Там вспыхивает каждый миг звезда,
и возвращаются назад года,
и всех морей просторы шире.

Там в заросли — вещун-единорог,
водой болотной плещут бесы,
там карлики лесные с ноготок
и папоротником цветущий лог,
и в башнях пленные принцессы.

Там в океане ласковая мель,
где разговаривают волны,
и в гавани из призрачных земель
с товарами приходят и досель
Синдбада расписные челны.

Там — родина моя, высокий град,
где мудрые владычат феи,
и за семью замками сторожат
сто рыцарей заговоренный клад,
кольцо с мизинца Дульцинеи.

Чудесный бор мерещился мне с детства,
всю жизнь мою — волшебного наследства,
угодья сказочного властелин —
Забыв о жизни, я брожу один
по дебрям и тропам лесной державы,
где всё — деревья и цветы и травы —
так призрачно-давно знакомо мне,
как будто я родился в этом сне.
И каждый раз из стороны нездешней
я возвращаюсь безутешней.
Сон заповедный — мой чудесный бор,
его полян, оврагов и озер
таинственных не рассказать словами:
проходят сны и остаются снами…
Но верю звукам — звуки, не слова,
преображают тени волшебства,
виденье, о котором я тоскую,
в живую плоть и в красоту земную.
И звукам я смиренно отдаю
чудесный бор, о нем пою.
Цветы, цветы, цветы — о, сколько их,
невянущих, неплодных, неземных!
Оберегая потайные клады,
они мерцают ночью, как лампады, —
руками сотканные лунных фей
для дивных королев и королей
из сумрака, лазури и тумана,
они наутро умирают рано,
и им на смену, солнцем закляты,
цветут другие днем цветы.
А птицы! Свист и щелк, разливы трелей,
журчанье флейт воздушных и свирелей!
Созвучны многострунной тишине,
сродни цветам и горней вышине,
в бору моем невиданные птицы
рассказывают сказки-небылицы,
перелетая на цветок с цветка,
и вот — вспорхнули, и под облака
летит, счастливая, за стаей стая,
высоко в рай и к песням рая.
И бабочек цветистокрылый рой,
как паруса над зыбью луговой,
в лучах полуденных лениво реет.
Волниста мурава и даль синеет,
и на стеблях, как в море челноки,
узорные качаются жуки.
На Божий сад лесная глушь похожа…
Часами, здесь в траве пахучей лежа,
люблю следить над волнами стеблей
полет воздушный кораблей…

Простишь ли мне, Всевышний, вдохновенье
прилежное и сладкое томленье
пред тайной снов и призраков Твоих?
Что знаю? Пестуя певучий стих,
вверяюсь ли гордыне своевольной?
слепому бреду? или богомольно
постичь непостигаемое тщусь?
Тебе ли всезабвенно я молюсь,
в моем бору скитаясь одиноко,
так близко неба, так далеко?