Оноэ Сайсю - Из японской поэзии
Ацуси Исихара
* * *Я вечерней порой
по улицам и переулкам
беззаботно брожу —
а меж тем туман наступает,
с гор на город дохнув прохладой…
Ласточкино гнездо
притулилось во внешней прихожей
прямо на потолке,
подле толстой кровельной балки
в небольшом городском рёкане[8]…
Я с высокой горы
спускаюсь по южному склону —
в белых венчиках волн,
отражая полдневное солнце,
ослепительно море блещет…
Я всю ночь напролет
вспоминаю минувшие годы
и грущу о былом,
до рассвета глаз не смыкая
в отдаленном пристанище горном…
У подножья горы
клубится туманная дымка —
и при виде ее
сердце полнится отчего-то
странной, необъяснимой грустью…
В пору летних дождей
не радует серое небо.
Мы в вагоне сидим
и с тревогой смотрим в окошко —
слишком низко нависли тучи…
Сумрак вечерний.
Теснятся один к одному
семь горных пиков —
в эту дальнюю деревушку
я приехал проведать друга…
Грустной думой объят,
забрел я в тенистую рощу —
там, на склоне холма,
из сплетенья ветвей раздается
горной горлицы зов одинокий…
Серый, пасмурный день.
В саду голубей перекличка.
Вечер уж недалек,
а пока коротаем время
за неторопливой беседой…
Долог, долог мой путь!
Конца нет сосновому бору —
и чем дальше иду,
тем пронзительней это чувство
одиночества и печали…
Нисимура Ёкити
Алый отсвет зари
тонов распустившейся розы,
и в закатных лучах
рацветает ирис лиловый —
вот он, образ нашего мира…
По тропе через луг,
где вьюнок отцветает печально,
одиноко бреду —
но в ушах звучит, не смолкает
смутный шум городских кварталов…
Я, смешавшись с толпой,
в прогулочной лодке сплавляюсь
вниз по Сахо-реке.
Держим путь прямиком к столице,
но тоска моя не уходит…
В зимний сумрачный день
на стену больничной палаты
лучик солнца упал —
и от этого пятнышка света
сразу стало тепло на сердце…
Дочка зеленщика
предлагает в лавчонке клубнику —
держит горстку в руках.
Как мне мил в это летнее утро
вид знакомых рядов торговых!..
На циновку легла
тень от листьев павловнии[9] пышной —
и ажурный узор
отпечатан на старых татами
в отдаленном приюте горном…
Распевают сверчки
во мгле опустившейся ночи —
спать давно уж пора
беспокойным колосьям риса,
что колышутся за калиткой…
Я в сосновом бору
прислушался и огляделся —
что за странная тишь!
И чем больше слух напрягаю,
тем полней и гуще безмолвье…
Все живут лишь одним —
заботами о пропитанье
и более ни о чем.
Мириады людей теснятся в
мириадах домов-ячеек…
Чуть откроешь глаза —
пора впопыхах собираться,
на работу идти.
Ведь и впрямь сожаленья достойны
беспокойные наши души…
В электричке ночной
витающие ароматы —
запах женских духов.
Отчего-то стало на сердце
так невыразимо печально…
Кохэй Цутида
Подошла их пора —
опадают соцветия вишен.
В эти вешние дни
так приветливы и безмятежны
склоны гор, выходящие к морю…
Поутихли в саду
сверчков неумолчных напевы —
верно, там, за стеной,
теплый летний дождь поливает
молодую буйную зелень…
Обрывавший листву
с деревьев осенних на склонах,
дождь на время утих —
на другой стороне залива
белый снег по отрогам Фудзи…
Опускается мгла,
и холодом веет под вечер.
Слышно, как по плетню
барабанит ливень осенний,
поливая мой палисадник…
В пору летних дождей
проглянуло яркое солнце,
озарило траву —
и кузнечики со сверчками
вновь заводят свои напевы…
В обрамленье листвы,
густой, иссиня-зеленой,
окропленный дождем
шар гортензии смутно белеет,
в глубине куста затерявшись…
С гор спустился туман,
надвинулся плотной стеною —
из его глубины
слышно лишь, как падают капли
с веток вымокших криптомерий…
Зарядили дожди,
осенние долгие ливни,
и в саду у меня
распускаются георгины, —
правда, мелкие уродились…
Вдруг в разгаре зимы
день выдался ясный, погожий.
Я вдоль моря брожу —
и никак не могу наглядеться,
по его синеве стосковавшись…
Разошлись облака —
и в тусклом сиянье рассвета
далеко-далеко
видно, как на горной вершине
свежевыпавший снег белеет…
На тропинке лесной
сгущаются к вечеру тени.
Одиноко бреду —
а вокруг надрывно и горько
на ветвях рыдают цикады…
Поэты хайку первой половины XX века[10]
Одзаки Хосай
Входил, выходил —
а цветы вьюнка у калитки
уж стали плодами…
На сосновую хвою
прямо в солнечное пятно
ставлю бамбуковый короб…
Слушаю, как тает
и трескается лед —
болею дома…
Сёдзи задвинул —
и тем одиночества грусть
усугубляю…
Холод крепчает.
У кромки воды намело
опавших листьев…
Смастерил лачугу в горах —
ращу при ней хризантемы…
Этой дивной луной
в одиночку полюбовался —
и засыпаю…
Жив и сегодня —
пронзительный стрекот сверчка
у белой стенки склада…
Взъерошил шерсть
на загривке бродячей собаки
осенний ветер…
Порция на одного —
промываю горсточку риса…
Подставляю руки —
Принять в подаянье плоды…
Колесо водяное
прилепилось у самой кромки
горной дороги…
Накацука Иппэкиро
Чайки кричат в ночи.
Прохладная женская рука…
В лунном сиянье
рыбачьих лодок
огни там и сям мерцают…
В дождливую ночь
аромат хорошей сигары.
Женщина прикрывает грудь…
Весенней ночью
в комнате выпил воды,
не пролив ни капли…
Среди гор
светлые воды струятся —
вешняя река…
На вишне зимой
в прозрачном воздухе вижу
набухшие бутоны…
Меж деревьями в солнечном свете —
цветок горечавки…
С ложа болезни
вижу там, вдали,
синеву зимнего моря…
Дом, где хочу умереть:
во дворе чтоб росла хурма
и луг виднелся цветущий…
Ветер весенний
налетает, как в первый день
моей болезни…
Стало ясно, когда умру —
когда на кустиках чая
распустятся цветы…
Хара Сэкитэй
