Павел Зальцман - Сигналы Страшного суда. Поэтические произведения
1928
18. Весна («Окна стеклянной пеной…»)
Окна стеклянной пеной
Бьются в сетях у стен,
Разломан ножами света
Холодный блеск их.
Как рыбы, уходят в тени
И в тине тонут, с тем,
Чтоб на внезапной леске
Метнуться занавеской.
За дребезжаньем ведер,
За звяканьем подков,
За прыганьем подводы
По голышам булыжным
Взлетают, звоном выдернутые,
Грузила пятаков
И падают под сводами,
Холодные и влажные.
И, каплями разбуженные,
Оживают плиты,
И уплывают лужи,
И розовы граниты.
9 апреля 1929
Ленинград. Загородный, 16
19. Вывеска
Со звоном плывут и тонут
В тени вороненые рыбы,
А от стекольной водицы
Взлетает битая птица.
1929
Загородный, 16
20. «Не вытянет стрела в глухие облака …»
Не вытянет стрела в глухие облака
Тугой и медный звон зеленой тетивы.
Молчат колокола. На мертвых языках
Качаются сползающие шлифованные тени.
Им петь нельзя, но звон их в грязной пене
И в плеске желтых волн Невы.
Колет колокол железом,
Звон удара, бок проломан.
Разогнали. Он ползет.
Он сорвался с колокольни
Для последних похорон.
По каменьям грянул звон.
Пепел тает. Ветер веет.
Пыль пылит. Нева невеет.
1929–30?
21–23. Дождь
I. Ночь («Окутал дождь. Затопленный булыжник…»)
Окутал дождь. Затопленный булыжник.
Мы заперты в бочонках тусклых улиц,
И в желтизне приподнятого неба
Отражена нахмуренность закут.
Мы наблюдаем с жадностью прохожих —
Они от нас скрываются, сутулясь.
Мы припадаем к выщербленным стенам.
Ночь выжата, и мы в ее соку.
Раздавленные сыростью известки,
Недвижны покоробленные стены.
Привлекшие нас темнотою сваи
Едва шипят, как илистая пена,
И вдруг, пустой и глянцевой полоской,
За поворотом, как всегда бывает,
Сливаясь в цепь из булькающих капель,
Стекает вниз холодная вода.
Но через дождь пока что серый скальпель
По горизонту ползшего рассвета
К ночной одежде, скомканной и спящей,
Метнулся с крыш и с кожею содрал.
Глаза открыл и ставнями заклекал
Промытый утром город. После этого
В пузырчатой и лопавшейся чаще
Сгорела и рассыпалась заря.
10 апреля 1929
Ленинград
II. «За подворотней дробный гул…»
За подворотней дробный гул
Тянул во двор, бросал за ворот
Удары капель, бил и гнул
И гнал в ворота, будто вора.
Был всюду реющий удар
Над головой тяжел и буен,
Из полноводного пруда
Катились сумерки и струи.
Они поили нас и, вниз
Стекая, освежали крыши.
И вот, обрызганнее листика,
Весь город делается выше.
Но чердаки, уткнувшись в пыль
Углов, заплывших тьмою, ловят
Металла гулкие стопы
На каждом слове.
19 апреля 1929
Ленинград
III. «Последний ветер сорвался с мачт…»
Последний ветер сорвался с мачт
На душные крыши и с пылью, скомкав,
Нагнал газетных рваных клочьев
В сухие рты дверей и окон.
Но капли повисли на прутьях оград,
Над ними дома светлы и плоски,
А доски ремонта оделись парадно
В лоскутья паркета свинцового блеска.
Исчерчены улицы ржавчиной кислой,
Их стены росисты, как спайки труб,
Их ложа разрыты дождем и повисли
На балках тумана, плавучих, как рыбы.
Ударами неба колеблется жесть их,
Брызги, как в ведрах, раздельны и жестки.
Они бросают звенящие жесты
За шиворот с крыш, со звоном и плеском.
19 апреля 1929
Ленинград
24. Май
Стекло растеклось весенней льдинкой.
Ветер распелся глубокой глоткой.
Пустота, – разведенная в ветре синька,
В жестяном ведерке пеною оботканная.
И босые, в мыльном и лоханном запахе,
Синие асфальты, свежие, как в госпитале,
Метятся собаками на быстрых лапах
И убегают с лаем в хлопоты и ростепель.
И солнце, солнце целый час,
Как в яму неба плечи вперло!
С его побелевшего плеча
Сочится пот в земное горло.
Май 1929
25. «Кусаешь ногти, морщишь брови…»
Кусаешь ногти, морщишь брови.
Губы сохнут, кусаешь их.
Сырая груда – улов слов,
Притоптанных и тишайших.
Со скуки со слов этих шкуры слазят
На переплеты, пыль их,
А надо, чтоб, дрогнув зрачками глаз,
Задергались и завыли.
Локтями влезши в железный стол,
Потеешь и трешь в нём плешины.
В воде серебрятся ожившие толпы,
Играют, смешны и смешаны.
1929
26. Баллада
К северу держит капитан,
Львы ниспадают в танцах.
В то утро ветер разнес туман
И чёрт принес испанцев.
Сто сорок весел сыплет дождь,
Вздуваясь, лоснятся рожи.
Испанцы лезут на абордаж,
Британцы хотят того же.
Крючок; у кливера острый нюх,
Испанская галера повернула к английской.
Борта трещат от оплеух,
В воде роятся искры.
Людей бросают друг на друга
Дрогнувшие палубы,
Взрывает пену немая ругань
И пузырятся жалобы.
Они, кипя, венчают веру
В спасительного бога,
А галеры трутся друг о друга,
Как два подпивших друга.
Теснят англичан и валят,
Вбивают в щели, как паклю.
Сэр Герберт яростью налит,
Сулит недобитым петлю.
Обидно быть побитым,
Но, провидя участь армады,
Он, кляня испанцев, грозит им:
«Мы еще вам покажем, гады!»
1929
27–29
I. «Впотьмах еще мигнул трухлявый пень…»
Впотьмах еще мигнул трухлявый пень,
И затенькал звон, и оседала пена.
Дождем взрывало первые ступени,
И стены в нём тонули постепенно.
Скрипел комар за зеркалом. Вскипев,
Шипел и вторил самовар дождю.
Нам чудилось, что вечер налетевший
Куда-то осыпается, как дюна.
И я заснул не сразу, и пред тем
Как плюхнулся в припухшую подушку,
Ко мне пришла нечаянная темка,
И я смотрел и с удивленьем слушал.
Она вилась и липла у стола,
И лампа расплывалась лунным кругом.
В стекле была сплывавшая смола
И ветер, припирающий упруго.
Пугая нас, стекала с потолка,
Потемки процарапывая сажей,
Вбиваясь в поры, медленно, как копоть,
Припаиваясь, как металл на стуже.
Темнотою осветила ходы,
Несла через глубокие заборы,
Она пришла, чтоб с корнем вырвать сад
И вырыть недвусмысленные дыры.
И, наполняя ледяной озноб,
Раздвинула минутные пределы —
Таким неотвратимым образом
Начало намечается до дела.
II. «Когда, придя к столу, я сел и стал…»
Когда, придя к столу, я сел и стал
Разламывать печенье или корку,
Я разобрал, что сломлен и устал,
А масло пахнет жестью и прогоркло.
И, досидевши до конца и встав,
Накинулся на лестницу и еле
Дошел до верху, быстро отпер ставни.
Тогда-то мы очухались и сели.
III. «Дождь был один. Интимно рассказал…»
Дождь был один. Интимно рассказал,
Что он – большая серая собака.
Я тер лицо и липшие глаза,
Стеснявшиеся морщиться и плакать.
Обструги досок, бледный керосин,
Колеблемое пламя керосина,
Опять окно и сонная косынка,
Измятая и пахнущая псиной.
И жирный шум льняных и грустных струй,
В кустах речной, в окне простоволосый.
И ломкость рук, – мы ели землянику,
И озеро, – мы расплетали косы.
6 июля 1929
Луга – Ленинград. Загородный, 16
30. Одесса
Вечер высчитал – ночь через час.
Точно. Был он.
Свет сочившийся погас.
Наступил сон.
Хрип, и ветер, и треск свай,
Череда волн.
Жесть выхлестывала лай,
Звон бил мол.
Волны с ревом в степь несут
В шерсти белый дым.
Камни рокочут – крабы в тазу
Черные из воды.
Сломлен у мидий острый край,
Погреб – бочки – сыр.
На базаре лают псы.
Бьют часы. Ночь.
15 июля 1929
Загородный, 16
31. Весна («Окна и люди, – серые на желтом…»)
Окна и люди – серые на желтом.
Люди и мыши – хвостики улыбок
Мечутся по улицам, а улицы расколоты
Сталью – это лужи, глубиной до неба.
В каждом желтом дворе
Синяя весна.
В каждом синем окне
Веселится примус.
На гудящем огне
Варится горох.
Под котами во дворе
Пыльные диваны.
К одному бежит гречёнок,
Подбежал и наплевал.
А коты, сощурясь
На весенний день,
Прыгнули с диванов
В голубую тень.
В погребе у норок,
В писке темноты
Ждут мышей тишайшие
Черные коты.
29 марта 1930