Вадим Стрельченко - Стихи
В этом корни его гуманизма, его уважения и любви к людям труда — сталеварам и каменщикам, бетонщикам и плотникам, кузнецам и слесарям, — всем тем, кто создает блага жизни и без кого немыслима сама жизнь. С большой буквы произносит поэт «Жизнь» и «Труд» и ставит два этих слова рядом.
Мы обычно говорим о рабочих людях — «простые люди». Это верно. Но их простота не стала для Стрельченко синонимом обыкновенности и элементарности. Он понимает истинное значение простого, будничного рабочего подвига, и потому согбенная спина токаря не мешает поэту разглядеть его подлинный рост и определить его истинную силу:
В десять раз тяжелей, чем атлетовы гири,
Чугуны, что лежат
У тебя в ногах.
Я догадываюсь: ты выше и шире,
Чем твое отражение в зеркалах!
Обыкновенные советские люди заполняют воскресным днем городскую площадь, и в стихотворении, посвященном им, Стрельченко к слову «обыкновенные», добавляет «великаны», тем самым подчеркивая необыкновенность этой обыкновенности:
Великаны они, но такие, как все, —
Обыкновенные великаны!
В стихотворениях «Мои товарищи» и «Слава», «Металлы» и «Уют», «После работы» и «Люди СССР», «Работники переписи» и «Человек», «Хозяйке моей квартиры» и «Бессонница» встают перед нами образы этих «обыкновенных великанов» — энергичных и деятельных советских людей, которым есть дело до всего, что происходит в родной стране и за ее пределами.
Мы утром у киоска ждем газет:
— Ну, как в Мадриде?
Жертв сегодня нет?
А что китайцы — подошли к Шанхаю?
А как
В Полтаве ясли для детей?
(О, этот семьянин и грамотей
На всю планету смотрит… Я-то знаю!)
Поэзия Стрельченко тоже «смотрит на всю планету».
Весьма примечательно с этой точки зрения лирическое стихотворение «Дом в Тортосе», интернациональное по теме и, несмотря на трагическое содержание, мужественное и глубоко оптимистическое. Начав его изображением радостного летнего дня, когда, как в детстве, хочется «сбросить груз башмаков» и забраться на вершину сосны:
Я качался бы налегке,
Я вбирал бы солнечный свет… —
поэт переходит затем к совсем иным картинам. Взволнованный сообщениями газет о событиях в Испании, он живо представляет себе самый обычный дом в испанском селении Тортосе, разбитый фашистским бомбовозом; как наяву, видит жителей, оказавшихся без крова, их бедный скарб на улице, старого мула, лежащего в луже крови. Боль поэта за людей, чью скорбь он ощущает как свою собственную, чье мирное существование безжалостно нарушено фашистским убийцей, меняет самый ритм стиха. Размеренный и спокойный, как безмятежное течение летнего дня, он становится коротким, тревожным, призывным. От далекого дома в Тортосе воображение протягивает нити к родным местам и людям — дому в Одессе, матери, — всему этому тоже грозит разбойник, разрушивший дом в Тортосе. И поэт призывает всех защитить мир от ужасов войны — вновь слова его звучат ровно, сдержанно, в них не только спокойствие, но уверенность и сила — та сила, которой Стрельченко всегда требовал от поэзии. «Нет, не «певучее» слово наша поэзия вольных сердец», — писал он, открещиваясь ироническими кавычками от пустых, бессодержательных песнопений. Его слово годно для работы и для борьбы: оно несет с собой свет и радость, может поддержать и окрылить, сделать выносливее, тверже, может обновить и закалить душу.
«Чтобы!» — так броско и энергично, как «Нате!» Маяковского, — названо одно из стихотворений Стрельченко, в котором он изложил свое «во имя чего», то свое заветное желание, которое «обязательно свершилось чтобы». И здесь, на первом плане:
Чтоб над вывесками, парусами, станками
Был работник славен в труде!
Сколько в этом стихотворении любви к человеку, к его труду и сколько ненависти к тунеядцам, к тем, чьи «воруют руки и лгут уста». Как широк и благороден взгляд поэта, определяющий его сущность, его натуру, его «я»! Он кровно заинтересован в том, что утверждает своими стихами. Мы это понимаем, чувствуем, читая:
Вот зачем
Мы идем по земле, торжествуя,
Вот о чем трубит боевая медь.
…И на этой зеленой земле не могу я
Равнодушно, как нищий уличный, петь!
Где есть равнодушие, там нет поэзии. В творчестве Стрельченко понятия, идеалы существуют слитно с его биографией и подтверждены ею, являются его личным мнением, взглядом, отношением. В угловатых, кажущихся порой даже неуклюжими, темпераментных стихах Стрельченко бьется живая, своя мысль. Подлинно талантливый, он обладает собственным видением мира, в обычном и привычном открывает новое, еще никем до него не уловленное. Так, например, издавна принято связывать слово «уют» с теплом домашнего очага, и об этом комнатном, отгороженном от большого мира уюте написано немало строк. «Но есть иной уют», — пишет Стрельченко и находит его в многооконном, освещенном огнем горнов кузнечном цехе, откуда не торопятся уходить люди, связанные общим большим делом. Для того, чтобы воспеть это трудовое содружество, поэт находит емкую деталь, метафору, эпитет, ритм; картина вдохновенного труда в стихотворении «Уют» полна экспрессии и выразительности. «На примере Стрельченко можно еще раз установить, как важно для поэта иметь свою тему, знать, что хочешь сказать, — писал о стихах Стрельченко Ю. Олеша. — Когда образы, сравнения, эпитеты, краски и мысли поэта бегут по струне единой темы, они приобретают особенную яркость: «хлопок и рис… эти нежные стебли труда». Если бы Стрельченко не был проникнут пониманием того, что человек благодаря труду преобразует природу, то у него не родился бы такой смелый образ, в котором само понятие природы заменено понятием труда»[1].
Сборники Стрельченко «Стихи товарища» и «Моя фотография» привлекли внимание читателей и литературной общественности. Они рецензировались в печати, обсуждались в 1941 году на творческой конференции московских писателей. Стрельченко слышал слова о том, что замысел его произведений находится будто бы в полном несоответствии с его поэтическим выражением, что декларативность якобы стала его «поэтическим принципом», что, наконец, «ручью его поэзии» грозит опасность «уйти в песок» — то есть бесследно исчезнуть. И он слышал нечто совершенно противоположное: «К стихам Стрельченко и ко всему его творческому облику, — говорил, например, Н. Асеев, — у меня создалось отношение как к чему-то очень чистому, бескорыстному и прозрачному в поэзии». Целомудрие его стихов, силу и верность его мысли, выражаемой с подлинным совершенством формы, отмечали А. Митрофанов, И. Уткин, Л. Славин, Ю. Олеша, П. Скосырев…
Время многое прояснило. Поэзия Стрельченко не оказалась забытой. Она — не вчерашний день нашей литературы. В ней бьется сердце человека нового, коммунистического мира. Она принадлежит настоящему и будущему.
С. Трегуб.
В кузнице
Медвежий сон преодолев,
Наскуча отдыхать,
По-птичьи вскрикнув —
Нараспев, —
Задвигались меха.
И сразу — погляди! —
Ого:
Бросая искру-взгляд,
Вспорхнул жар-птицею огонь
В большом гнезде угля.
И —
В руки-провода.
Наддай! —
Взметнулся молоток.
Наддай! Еще наддай!
Я видел, как горят глаза,
Я слышал бодрый стук,
Я чуял радостный азарт
Налитых жизнью рук.
Глянь: пламя… искры.
Друг, вглядись!
…И выступал в созвездье искр
Прекрасных форм намек.
Хочу, чтоб был и у меня
Мехов певучий спор.
Хочу жар-пламя перенять
И эту точность форм!
1929
Грузчик
Порт вертится живым волчком
(Порт — он до изумленья юный)…
Спина нагружена мешком,
И руки напряглись, как струны.
И чуешь ты,
Свой день большой
Пудами клади отмечая,
Как бьются тучи над волной
Встревоженною стаей чаек…
Но сброшен груз.
И снова так
Идти пружинным, четким ходом.
А сердце отбивает в такт
Коротким возгласом лебедок…
Вновь сброшен груз.
И хорошо
Плечам прохладою напиться.
А руки ждут,
Пока мешок
Не вздулся от струи пшеницы.
1929
