Владимир Маяковский - Стихи об Америке

Если
         Гавану
                      окинуть мигом —
рай-страна,
                    страна что надо.
Под пальмой
                        на ножке
                                        стоят фламинго.
Цветет
             коларио
                           по всей Ведадо.
В Гаване
                все
                       разграничено четко:
у белых доллары,
                                у черных — нет.
Поэтому
                Вилли
                           стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
           за жизнь
                           повымел Вилли —
одних пылинок
                          целый лес,—
поэтому
               волос у Вилли
                                         вылез,
поэтому
               живот у Вилли
                                         влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
                       вор,
                               портово́й инспектор,
кинет
          негру
                     цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
                  стали б
                                ходить на голове.
И то
        намели бы
                           больше грязи:
волосьев тыщи,
                            а ног —
                                           две.
Рядом
            шла
                    нарядная Прадо.
То звякнет,
                    то вспыхнет
                                          трехверстный джаз.
Дурню покажется,
                                что и взаправду
бывший рай
                      в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
                            мало извилин,
мало всходов,
                         мало посева.
Одно
          единственное
                                   вызубрил Вилли
тверже,
              чем камень
                                   памятника Масео:
«Белый
              ест
                     ананас спелый,
черный —
                   гнилью моченый.
Белую работу
                         делает белый,
черную работу —
                                черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
                       закорюка из закорюк.
И когда
              вопрос этот
                                   влезал в Вилли,
щетка
           падала
                        из Виллиных рук.
И надо же случиться,
                                      чтоб как раз тогда
к королю сигарному
                                   Энри Клей
пришел,
              белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
         подходит
                          к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
                             белый-белый,
должен делать
                           черный негр?
Черная сигара
                          не идет в усах вам —
она для негра
                         с черными усами.
А если вы
                  любите
                               кофий с сахаром,
то сахар
               извольте
                                делать сами».
Такой вопрос
                        не проходит даром.
Король
              из белого
                               становится желт.
Вывернулся
                      король
                                   сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
                                          и ушел.
Цвели
            кругом
                         чудеса ботаники.
Бананы
              сплетали
                              сплошной кров.
Вытер
            негр
                     о белые подштанники
руку,
         с носа утершую кровь.
Негр
         посопел подбитым носом,
поднял щетку,
                         держась за скулу.
Откуда знать ему,
                                что с таким вопросом
надо обращаться
                               в Коминтерн,
                                                      в Москву?

Превращусь
                       не в Толстого, так в толстого,—
ем,
      пишу,
                от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.

Вчера
            океан был злой,
                                         как черт,
сегодня
               смиренней
                                   голубицы на яйцах.
Какая разница!
                           Все течет…
Все меняется.

Есть
         у воды
                      своя пора:
часы прилива,
                         часы отлива.
А у Стеклова
                       вода
                                не сходила с пера.
Несправедливо.

Дохлая рыбка
                         плывет одна.
Висят
           плавнички,
                              как подбитые крылышки.
Плывет недели,
                            и нет ей —
                                                ни дна,
ни покрышки.

Навстречу
                   медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
                                    а мы —
                                                  туда.
Иначе и нельзя.
                             Разделение
труда.

Это кит — говорят.
                                  Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
                                                обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
                                                       а у кита
внутри.

Годы — чайки.
                          Вылетят в ряд —
и в воду —
                    брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
                              В сущности говоря,
где птички?

Я родился,
                    рос,
                            кормили соскою,—
жил,
        работал,
                        стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
                                      как прошли Азорские
острова

Пароход подошел,
                                 завыл,
                                             погудел —
и скован,
                как каторжник беглый.
На палубе
                  700 человек людей,
остальные —
                        негры.
Подплыл
                катерок
                              с одного бочка́.
Вбежав
              по лесенке хро́мой,
осматривал
                     врач в роговых очках:
«Которые с трахомой?»
Припудрив прыщи
                                и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс
                        дефилировал
                                                 мимо
улыбавшегося врача.
Дым
        голубой
                      из двустволки ноздрей
колечком
                 единым
                                свив,
первым
               шел
                       в алмазной заре
свиной король —
                               Свифт.
Трубка
            воняет,
                         в метр длиной.
Попробуй к такому —
                                      полезь!
Под шелком кальсон,
                                     под батистом-лино́
поди,
         разбери болезнь.
«Остров,
                дай
                       воздержанья зарок!
Остановить велите!»
Но взял
              капитан
                            под козырек,
и спущен Свифт —
                                  сифилитик.
За первым классом
                                   шел второй.
Исследуя
                 этот класс,
врач
         удивлялся,
                            что ноздри с дырой,—
лез
      и в ухо
                  и в глаз.
Врач смотрел,
                          губу своротив,
нос
      под очками
                          взмо́рща.
Врач
         троих
                   послал в карантин
из
    второклассного сборища.
За вторым
                   надвигался
                                       третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел:
                              четвертый час,
время коктейлей
                              питья.
— Гоните обратно
                                трюму в щель!
Больные —
                     видно и так.
Грязный вид…
                          И вообще —
оспа не привита.—
У негра
              виски́
                        ревмя ревут.
Валяется
                 в трюме
                                Том.
Назавтра
                 Тому
                           оспу привьют —
и Том
           возвратится в дом.
На берегу
                  у Тома
                               жена.
Волоса
              густые, как нефть.
И кожа ее
                  черна и жирна,
как вакса
                «Черный лев».
Пока
         по работам
                             Том болтается
— у Кубы
                 губа не дура,—
жену его
                прогнали с плантаций
за неотработку
                           натурой.
Луна
         в океан
                       накидала монет,
хоть сбросся,
                        вбежав на насыпь!
Недели
              ни хлеба,
                              ни мяса нет.
Недели —
                   одни ананасы.
Опять
           пароход
                          привинтило винтом.
Следующий —
                          через недели!
Как дождаться
                           с голодным ртом?
— Забыл,
                 разлюбил,
                                   забросил Том!
С белой
               рогожу
                            делит! —
Не заработать ей
                               и не скрасть.
Везде
           полисмены под зонтиком.
А мистеру Свифту
                                 последнюю страсть
раздула
              эта экзотика.
Потело
             тело
                     под бельецом
от черненького мясца́.
Он тыкал
                 доллары
                                 в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились
                     желудок,
                                     пустой давно,
и верности тяжеловес.
Она
        решила отчетливо:
                                         «No!»[2], —
и глухо сказала:
                            «Yes!»[3].
Уже
        на дверь
                        плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
Его
       и ее
               наверх
                            в номера
взвинтил
                услужливый лифт.
Явился
              Том
                      через два денька.
Неделю
              спал без просыпа.
И рад был,
                   что есть
                                  и хлеб,
                                              и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел,
                             и у кож
                                          в темноте
узор непонятный впеплен.
И дети
            у матери в животе
онемевали
                   и слепли.
Суставы ломая
                           день ото дня,
года календарные вылистаны,
и кто-то
              у тел
                       половину отнял
и вытянул руки
                           для милостыни.
Внимание
                  к негру
                               стало особое.
Когда
          собиралась па́ства,
морали
              наглядное это пособие
показывал
                   постный пастор:
«Карает бог
                      и его
                                и ее
за то, что
                 водила гостей!»
И слазило
                  черного мяса гнилье
с гнилых
               негритянских костей.

В политику
                   этим
                           не думал ввязаться я.
А так —
              срисовал для видика.
Одни говорят —
                             «цивилизация»,
другие —
                 «колониальная политика».