Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Снова в отцовскую комнату входишь, — как прежде:
Ласточки — там за окном — возвратившись щебечут,
Все расцветили бутоны сирени, за нежным
Мартом торопится сердце свободней и легче.

Ты, кто так любит всегда находиться в сомненье,
Даже любовь под вопросом, — заметив у двери,
Пух от чинары клубящийся густо, и тени
Больше не вносишь во всю эту жизнь недоверья.

С ясностью каждую трещинку в комнате помня,
Ищешь, она ли ночами все снилась и снилась,
Отчая комната эта, которая кроме
Пыли и стен для тебя ничего не хранила.

Только лишь сад неизменным остался: парная
Дышит земля, воробьев крик на груше в ветвях ли,
Прежние ль песенки дождь в мандаринах играет, —
Но постарело всё, сделалось хрупким и дряхлым.

Смотришь на ласточек, словно желаешь, чтоб крылья
Мысли твои обрели, чтоб когда-нибудь рано
Утром собраться — они над землей бы парили —
И полететь вслед за птицами в теплые страны.

То, что я хочу рассказать, светлей
чем младенца смех и теплее рук
материнских, быть может.
Безмятежный сон, что лежит вокруг
бездорожья, там, где нехожен луг,
безмятежен сон, где трава служит ложем.

Океан небес, синевее всех
высей, чище всех, прежде виденных,
высей дальних — бескрайней.
Лишь глаза закрой, сердце вспомнит их
и увидит, лишь задержи на миг,
лишь дыханье на миг задержи, дыханье.

Знай, я пекарь и, на своем веку,
я влеку судьбу — что мука бела,
счастье — теплое тесто.
Золотым, доставшимся бедняку,
солнцем полон рот — весь словарь дотла,
лишь люблю, люблю, люблю, слов вместо.

Я рыбак — моя улыбка, на дне
глаз твоих блестит, разнежась, плывет
рыбкой в светлой лагуне.
Твоего давно зная сердца ход,
понял лишь сейчас я свое и вот —
без тебя уже не могу, не могу, не могу, не…

Помню, как сейчас, как я покидал
незабвенную родину мою,
небеса с облаками,
в дом к тебе придя, подожди, когда
одиночество сгинет без следа,
под тобой простыню увлажню словами.

Я твоя жена, я тебе верна.
Я твой муж, Господу вверенный, я
муж твой, муж я твой верный.
Знаю, в главном, ты не поймешь меня,
ибо слышишь все из пределов сна,
соглашаясь: ветер, да, ветер в двери.

Вновь ложусь с тобой, моему в ответ
доверяется дыханье твое,
и темнеют волос волны —
так, любя в тебе каждый жизни след,
я люблю твое же небытие,
ну на что мне это, скажи, на что мне?

Вот-вот ночь началась и лягушки покидают свою дневную обитель
И через сотни сантиметров направляются к прудам, лужицам, канавам;
Они должны преодолеть полное неожиданных встреч и противоречий расстояние,
С каждой минутой изменчивое, поскольку
Их направление не управляется разумом, тем более, инстинктом.
Они, отдавшись во власть логике воздуха,
С видом делового человека перемещаются из тьмы во тьму и так приближаются к ночи.
Их тела разыскивают друг друга, но когда обретают, удивляются.
В чем их нужда посюсторонняя? Очень во многом,
Но только тогда, когда мирно перемещаются к будущему,
Так, без ожидания чего-то, значит, ничто и не пребывает в бытии пред ними;
Они выходят и возвращаются туда, откуда вышли и куда вновь возвратятся.
И вот, только что выстроила ночь разбредшуюся армию лягушек, —
Их направления управляются протяжным внутренним зовом,
Той гармонией вечного голоса, которой они
Воссоединяются с ежедневным своим бытием.
Так было вчера, так будет всегда:
Они выходят из прудов и лужиц только затем,
Чтобы вернуться к прудам и лужицам,
Обзаведясь всем тем, чем в прудах и лужицах не обзавестись.
Это то знание, которое делает непригодным для них не мышление,
А желание мыслить и вечный страх, что прогресс прерваться может.
Их сердцебиение учащается только тогда,
Когда приближаются и видят уже воду и друг друга.

…Что оно сегодня повидало,
Каких, скажем, птиц наловило мое уставшее воображение
В этом косом лесу, где его страх не должен
Надеяться, что — угасший — возродится,
И, как потухший огонь, чьей-то рукой воспламенится?

Ничего, совсем ничего.
А сейчас, когда ночь опустилась, хоть на что-то, наверное, набредет,
Но что-то такое, отставшее от своих здоровых собратьев,
Что, конечно же, будет не тем,
Чем днем оно должно было предстать.

Сверчков увядший ритм
С любовью повторяет дневное горение;

Уже пройденному и в воображении чуть превосходящему
Дневное напряжение
На мою тень указывает,
В которой луна некий отрезок времени заперла.

Прежде чем свершить это, луна, конечно,
Более благостных намерений была полна,
Но убедившись, что не справиться ей с этим,
В моем унявшемся, без надежды, воображении
Так поспешно и надежно поселилась,
Что взор мой ухватил лишь времени малейший фрагмент,
И фрагмент этот мне лишь лунные желания явил…

Все же, если я и подражал кому-то,
Подражал отхожему месту, деревянному домику,
Подражал вот этому узкому домику, конкретному отхожему месту,
Покосившемуся не от ветра, не от дождя
Или от целой серии непогоды,
А от всей совокупности,
И даже не от всей,
А от совокупности, подразумеваемой в идее,
Из которой родился план отхожего места.
Следовательно, я подражал всему и каждому,
Позволяющему быть использованным до сотворения
Или, скажем просто, задолго до реализации в практике,
Т. е. все еще пребывая в идее.

Его глаза расширяются безмерно, без нас,
Чтобы в чем-то конкретном признаться, а Он,
Он в ветряную погоду пришел, в ветряную погоду Он
Пришел, чтобы сказать что-то,
Когда ветряная погода унесла,
Тогда Он явился сказать что-то,
Мы смотрели туда, куда его ветер унес,
А его голос был с нами, здесь,
Поэтому мы знали, что он пришел

Сказать нам конкретное, зыбкое что-то,
Нам, один из которых есть тот,
Кто пришел в ветряную погоду хрупкое,
Конкретное что-то сказать,

Кто был одним из нас,
Кто меж нами
На глубокий сосуд походил,
Кто пришел, чтобы сказать,

Чтобы открылось нам, что Он должен сказать,
И нам что-то сказать,
Нам, где каждый был тем, кто
В ветряную погоду пришел,
Пришел, чтобы сказать,

Когда наши глаза расширяются
И в откровении тонут
В тишину, созревшую к свершению слова,

Нависшую как воздух
Перед большим дождем, как
Как неприметная
Любовь всесказительница,

Не Ему одному принадлежащая, которую Ему
пересказывать,
Одному из нас,
Который пришел сказать что-то,

Сказать,
Что меж нами словом свершилось

И не настигло нашего слуха только затем,
Чтоб ветер унес того, кто пришел,
В ветряную погоду пришел,

Чтобы сказать то, что-то чтобы сказать,
Что в ветряную погоду словом свершилось,
Что осколочное порхание, один этот простой осколочный танец
На глазах у наших рук унес

Глубокий сосуд, зовом разлетевшихся осколков
Из наших рук похищенный,
Чего нашим рукам в ветряную погоду не достало,
Дабы словом свершилось, чему нами понятым, нами сказанным
быть полагалось,

Когда Он в ветряную погоду пришел,
Он один когда пришел
В ветряную погоду сказать что-то,
Он, Он один сквозь ветер когда ступил к нам.

И все же, куда могли исчезнуть мои сомнения,
Где они во мне и какими путями управляют, куда направляют мое равнодушие,
Вызванное сознанием, что каждая принадлежность к женскому роду полна верности,
В тени горбатых ног которой от земли тянутся отроческие наши глаза,
Некогда невинно торжествующие, а теперь, на исходе всякой трезвости,
Жаждущие подведения итога и классификации? Но
Они живут в своих желаниях и опережают то, к чему сердцем стремятся.
Они сами с собой изменяют памяти, которая все еще чужда им,
Все еще не может вместить в себя новую скорость их движения,
Новую, приметную комбинаторику условностей.
Где они пребывают во мне? Не солнечного света, жары остерегается ее правда,
Нашедшая приют в тени моей мужской скорби,
И так стережет расстояние между принудительностью игры и тем голосом,
Частота которого зависит от изменчивости все того же расстояния,
Которое, со своей стороны, вовсе не исключено, что управляется согласием
Между ее игрой и ее игру окружающим моим голосом,
Высота которого ежедневно расширяет границы игры,
Ежедневно отнимает силу у ее беспомощности. Но
Осевшей на дно моей памяти, ей, моей возлюбленной,
Никогда не быть вечно обиженной этой вот буйволицей,
Которая смогла одарить независимостью себя, глазастую и ушастую,
Идущую дорогой, по которой,
Не может ходить ни одно полное цели существо. И именно тогда,
Когда мы объемлем возможность не быть совершенными и полными.
Или лишиться, постоянно чего-то лишаться —
Нам дается возможность постичь
В себе автономию этой вот буйволицы, обиженно глазеющей
В направлении чего-то от нас же утаенного, ее тягучее волнение, ее оргазм, —
Среднеарифметический между нашим и ее словом,
Существенный и крутящийся вокруг оси биологического времени,
Чему подчиняемся вопреки собственной же чести, также
Соблюдая правила, как против тысячи других условностей.
Так вот — любит, кем сейчас являюсь.

Был я возбужден.
Всю ночь боролся с дьяволом.
Теперь устал и стою здесь, в каменными стенами огражденном в моем царстве,
В той моей жизни, которую плющ ко мне ведет.

«А Он объял его тогда, когда нас там не было,
Когда время то не было по миру рассыпано.
Он во славе вступил в Иерусалим,
Сегодня Он во славе вступит в Иерусалим».

В глазах тех, кто сейчас нами изображается,
Движется нищета и отражено безграничное пространство,
Которое объял Христос,
Объял каждую секунду,
Которую мы полны им.

«А тебя я должен спросить, почему отчуждаешься от этого славного праздника?
Какой ответ даешь ты Господу за твои грехи,
В которых не покаялся?
Почему отчуждаешься от этого славного праздника в себе?»

Он есть глаз, который читает только ту книгу,
Которую закрывают и не читают больше.
И я это знал: тому, что там происходит,
Я должен учиться заново.
Заново.

«В памяти имеется все,
Все кроме того, что должно родиться,
Вот, сейчас, вот, в эту минуту должно родиться».

Нами означаются простейшие истины:
Они друг с другом сводят ликующие взаимопонимания,
Существовавшие к обнаружению теми,
Кто нами изображается.

Послушай, послушай,
Кого вспоминаешь,
Кто в моем лице в тебе живет,
Тот уже умер.

Его руки разводят огонь не к чьей-то жажде
И не к сказанному слову.
Они к покою друг друга ищут,
Запутавшиеся друг в друга Его руки к вечности друг друга ищут.

Послушай, послушай, на твоей тропе давно зацвела тишина
И своим шелестом угощает смирившихся с чужой усталостью,
Кому лицо покрыла улыбка, улыбка.

«Через грехи,
Через грехи, способные к исчезновению и пророждению вновь,
Собрался я в пропасть».

О чьих же грехах говорили, радость моя?
Кого искали безымянными птицами полнокровные поля,
Которые не помогли моей душе,
Которые меня не спасли?

Чем же я назвал все то, что опережало нас,
Друг друга оттолкнуть велело?
Как же я назвал то время, которое меж нами стояло,
Слезу, которая не приняла тебя?

«Да и зачем им нас обманывать, спящими прикидываться?
Ведь достаточно им сна единственного, в котором мы ко встрече с ними
Пребудем».

Разве не в тебе соберется все,
Чем ты и здесь много раз заулыбалась в лице твоей борьбы со словами,
На что смиренно, смиренно глядел мой протяжный левый глаз,
Моя покорная мимолетность.

Ты должна выстоять свою смерть повсюду,
Вокруг меня повсюду,
И в том дремучем лесу, и в словах, и во мне,
Вокруг меня повсюду.