Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор.
Только тусклая лампочка еле тлеет, где вход,
Дверь одна и одна луна светит в одно окно.
Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор.
Радость — миг, но и она оборотится бедой,
Ибо, знай, что всегда — сладость и горечь — одно.
Все, что есть — это один сумеречный коридор,
Лишь одна женщина, пуля, лишь один разговор,
Путь один, прочее только призрак того и сор.
Видишь, жизнь — это один сумеречный коридор —
Дверь одна и одна луна светит в одно окно.

Здесь раздастся ночью речь мертвеца
У каштановых деревьев, возле шумной воды.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Пустоту наполнит ветром, светом хлынет седым.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
В темной зелени, сквозь мертвенной аллеи просвет,
Чья рука во тьме мне будет мерцать
И со вздрагивавшей ветви лист иссохший сорвет.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Миловиден, свежестрижен, только-только побрит,
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Лишь во взгляде будет горечь чуть заметно сквозить.
Помнит Мтквари каждого мертвеца,
Тяжко двигаясь и вяло по течению вверх.
Пресных слез ему не надо с лица —
На брегах он жаждет видеть — праздник умерших всех.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Затрудненная печалью, нежным вязким теплом,
И подобны отраженьям зерцал
Искаженных станем с краю, где лазурно-темно.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Будем мокрыми губами разговаривать мы,
Как круги, зыбящи гладь озерца,
Возле рта слова завьются слепоглухонемы.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца
Покачнется даль, как ложе, где темнеет лазурь,
В топи глаз погасших цвета свинца,
Промелькнет и вновь исчезнет отблеск выцветших зорь.
Здесь раздастся ночью речь мертвеца —
Разволнованные кроны разметут лунный круг,
Чьи следы во тьме мне будут мерцать —
Мой мертвец, мой собеседник — старый преданный друг.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Как один из прихожан пустился в пляс.

Все к шиповнику направились бегом, —
Натянул рассвет багряный балахон.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Под деревьями рассвет улегся в грязь.

По земле мы стали бить ногой босой,
Как крестьяне, чтобы дол залить росой.

Бабы бедрами громадными трясли,
Отдаваясь деревам, опять в пляс шли.

Мужики, большие скинув пояса,
Ну деревья жаркой пляской истязать.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Мы к деревьям вышли и вступили в пляс.

Я березу заплясал там над рекой —
Только бабы переполнились тоской.

Над землей тогда ручищами подняв,
Надругавшись, в поле бросили меня.

Лишь у церкви воздух спекся, загустясь, —
Как один из прихожан пустился в пляс.

Бабы вытоптали поле дочиста, —
Пятки прыгали, как сто овечьих стад

Наполнял рассвет их грудь, как молоком,
И светился каждым аленьким соском.

Лишь у церкви воздух спекся загустев, —
Обессилев, повалился я у стен.

В одном из кварталов города
Жена зарезала мужа
И положила на стол окровавленный нож.
А потом, как случается, —
Взяла и спрятала нож,
И спрятала тело,
И спряталась, подглядывая в узкую щелку.
На столе осталась мокрая тряпка,
Осталась ложка с глиняной ручкой.
Осталась линия солнца с ножом и каплями крови.

Пришли товарищи мужа
И в многоэтажном подъезде
Подняли переполох, подобно флагу.
Переполох поплыл вдоль стен отвесно
И просочился в квартиры соседей.
Это случилось в то самое время,
Когда пустеют служебные помещения,
Когда перезрелая гроздь пассажиров
Удесятеряет тяжесть троллейбуса
(То есть, это случилось днем).
Муж ничего не сказал товарищам,
Потому что договорился со смертью:
Смерть получил как нечаянный дар,
Хотя не учел метаморфозу собственной селезенки.
Товарищи разнеслись по пустым комнатам,
Раскатились, точно пестрые паласы,
Товарищи задымили вкусным табаком,
Товарищи осудили бессловесную жену,
Жена предъявила товарищам свои руки,
Жена предъявила товарищам свое тело,
Ни одной слезы не обнаружили у жены.
Товарищи деловито повели плечами,
Плечи приняли деловой вид
И, ощутив себя уверенно, принялись расхаживать взад-вперед.
Плечи и руки товарищей мужа,
Посовещавшись, купили водки.
Водку всегда любил и усопший,
Но у него не было желания выпить.
У него на лице было нежелание.
И его товарищи выпили водку,
И ушли домой, и тут же уснули.
И жена спала. И муж спал.
И луна спала наполовину,
А потом быстро пошла на убыль.

Сердце нашего мира. Подоконник. Хлебная корка.
Шрамы надежды врезаны в заскорузлый вельвет.
Хлеб на асфальте. Замызгана бумаги крысиная шкурка.
Старость уже не прячется за завесой снежинок-лет.

Вода заполнила воздух, тяжесть слезы провисла.
Пока не обрушилась ярость — живительный дай глоток!
Вода заполнила плевру, пузырьку кислорода тесно.
Кровь, на бегу застывая, рвется в венный проток.

В ладонях огонь — рожденный под пристальным взором молний.
Это тепло потаенное в мрачном узилище плоти.
Пламя под буйством ливня. Богу данное слово.
Да… Вот еще что — Любовь. И те, в ком ее найдешь ты.

Запомни твёрдо, что ни день, свою обложку я меняю,
Меняю, как перчатки, я характер свой и настроенье.
Как по границе, по следам твоим иду, едва ступая,
Непримирим я и суров, мильон причин для предъявленья.

И постарайся, я прошу, принять бессрочные мученья,
Сверлящим взглядом боль твою свербящую смягчить стараюсь.
Прошу, со мной соединись, уже на грани разрушенья
Все наши связи… А не то во льдах вершин я затеряюсь…

Тебе я руки протяну окоченевшие, почуя,
Что ты взорвёшься, как нейтрон… Земля отравою одета.
В великом множестве богов тебя узнаю и, бушуя,
Душа моя изобразит картину гибели планеты.

Давай же мы поворожим, прогоним прочь и сглаз, и порчу,
И разорвём шнуры, ремни своих смирительных рубашек,
На нас похожих в мире нет, все убедятся в том воочью,
И не рождён ещё никто, чтоб чаяния понял наши…

Хочу напомнить — облик свой я поменяю завтра тоже,
Тариф, генетику сменю, как, идя в душ, бельё меняют,
Не разглядишь меня в дали, голодным, в страхе, в мелкой дрожи,
И беспощадно я пройду, твои границы преступая…

Выхожу я из недр,
Словно утоптанная тропа, болью изломано тело моё непослушное,
Кажется, я разыскиваю
Тот семисвечник, который мне свет проливал.
Вновь выхожу, выходил и вчера, выйду, и завтра мне предстоит идти.
Дайте распробовать вкус моего пути.
Хочу коснуться собственного дыхания,
Как пульсом — молитвенного излияния.
Хочу заглянуть в глаза твои,
Где мир — как одно мгновение!
Ты меня примешь? Знаю, примешь меня, заблудшего,
измождённого, видишь, я тут,
Там, за плечами моими — степи ошибок цветут,
И терпения стынут моря.
И ответить готов я за слёзы пролитые…
Ты меня приняла и прижала к груди, слышу сердца биение,
крови стремление…
Где одиночество мироточит.
Эго своё усмирил я,
И всё несвершенное…
Расцвети, разгони табуны этих рощ умалишённые,
Что стволами прорвались из неиссякаемой пашни,
Видишь, как вдруг остолбенели они, в покаяньи,
Коленопреломлённые — преклонённые.
Протяни же мне
Гроздь — ось земли нерушимую,
Дай испить мне из чаши Вечери Тайной.
Ведь Небесных окон распахнуть не решусь я,
Ты провидела это и семя в меня заронила,
И обрызгала влагой самума во тьме, куда луч не проникнет,
Вскрыла, словно ланцетом хирурга, борозды дыхания!
Я измерил и взвесил недуг свой, как груз испытания.
На себя, словно долг неоплатный, его принимаю
И молитвой — поэзией — гранью священной к тебе приникаю…
Я утратил себя, я бесплотен, напрасен, охвачен боязнью,
За чертой сновидений
Молю о прощеньи.
Я поднялся из недр, труп нагой,
Слепоглухонемой…