Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Какое время ни возьми —
всегда кончается эпоха.
И оттого живется плохо,
и много суетной возни.

А если нам от звеньев тех
времен немного отдалиться,
то выясняется, что длится
цепь одинаковых потех.
Она одна – от время оно.
Одна за все, одна на всех.

Всегда предчувствие конца,
как предначертаность начала,
земных пророков удручало
лукавой колкостью венца.

На земле происходят события —
войны, кризисы, крахи систем,
корпораций. Я силой наития
отвлечен от неправильных тем.

Есть задачи важней, чем события,
чем падеж, чем всемирный дележ.
Даже если средь крови пролития
ты, как щепка, по лужам плывешь.

Есть задачи из дали заоблачной,
из безветренной выси времен:
наблюдать на земле нашей крошечной
рифмы ликов и блики имен,

глядя в свет ее встречный, направленный
из бескрайних, зыбучих ночей,
узнавать, в новых образах явленный,
отраженный источник лучей.

Трудно быть йогом
в православном храме.
Трудно быть рогом
изобилия в женской бане.
Трудно быть стогом
сена, в котором люди
громко хохочут, хватая друг друга за муди.
Трудно быть соком
березовым на исходе
весны, который уже бродит,
становясь гуще и горше
слезы сосны.
Трудно быть итогом, чертой,
приговором, пулей,
последней пчелой,
к закату летящей в улей.
Богом не трудно. Чего там осталось Богу?
Лечь на завалинке, гладя больную ногу.

Реальность и мечта всегда не совпадают,
и счастье, воплотившись,
становится скучней,
как лепесток с цветка бесстрастно опадает,
и кружится к земле, и следует за ней.

Допустим, мысль выпустила слово
на волю вольную. Или отец,
книг начитавшись,
дочери созревшей
сказал: иди-ка поблядуй, пока не надоест.
Родитель мудр, но хитростям его
не сбыться никогда.
Когда бы мысль одна,
когда бы он один на целом свете,
когда бы всё с нуля —
тогда бы дети,
тогда б слова росли, как в первый раз.

Придется начинать ни с этого начала.
С начала не начать. Начало отзвучало,
как воля вольная. И воля не вольна.
Вы говорите: новая война?
Пойди тут поблядуй!
Здесь даже перемены,
и те – наперечет.
Не то что блядь – комар
меж ними не проколет
голодным хоботком
стеклянный обруч сна.
Два слова босиком гуляли у окна
по утренней росе, по лезвиям травы,
как в детстве языком порежешься бывало —
болезненный порез. Резное покрывало
в осколках ранних солнц.

Мысль отпускает слово
на вольные хлеба:
– Ступай, корми, плодись.
Как хочешь, так и лги.
Чем хочешь, тем и меряй,
какою хочешь мерой.
Короче, жизнь как жизнь,
хоть заразись холерой,
хоть оспой,
хоть влюбись.
Не сходится опять.
Как жить с такой оглядкой —
не помня, помнить все,
что было до тебя.
Хоть пьянствуй, хоть колись,
хоть по кустам украдкой…
Но вот же рядом – жизнь.
Она – сама собой
течет, цветет, рождается и вянет,
гуляет свадьбы, на поминках пьет.
Чего ж еще-то?
С чем ты не согласен?
И кто ты? Чёрт?
Ты исчезаешь в массе
деталей, но и те в тебе наперечёт.
В любой из них, как в стопке пыльных книг,
как в хрустале, как в гранях зазеркалия,
твой черный лик, твой белый воротник,
как между пальцев заводная талия —
твое танго̀ – губительный бокал
всего один глоток, пригубленный овал.

Деталей, как песка, строй, что придет на ум:
вокзал, аэродром, метро, Метро̀пль, ГУМ,
таинственный отель – глазастый Метропо̀ль,
Лубянки честный и открытый профиль,
как гастроном на первом этаже,
и воронки в подземном гараже,
и метроном, качающий уже
заточенным, как молния по небу…
Петру, Борису, Дмитрию и Глебу…
Эге-ге-гей, родная сторона!
Ты как дробинка в жопе у слона.
Когда я возвращаюсь к прежним мыслям,
из темноты грядущим в суету,
порез травинки чувствуя во рту,
и стайки украинских проституток
напротив Думы, где в любое время суток
я находил смирение уму,
когда пускал себя на волю страсти
и разбирал на винтики и части,
раздаривал на лобызанья тел
так искренно, что даже не потел.
Но власти нам и здесь сказали: здрасьте!
У мудрых тел совсем другой удел.
У нас еще запас не оскудел великих дел.

Куда еще пустить пастись слова?
Быть может, в те же коридоры власти?
Но в этой топке быстрые дрова
на первый слог. Второй, конечно, будет
с изнанки шарика на елке у Кремля.
Пока он цел, в нем кружится земля
по выверенной Кеплером орбите.
Так снится мне, так снилось дяде Вите,
седому дворнику, который не метет,
поскольку и ходить уже не может —
настолько стар… Но водку все же пьет.
Что тот, что этот шар,
в любом на свете шаре
роятся все шары
всех мыслимых орбит,
и даже в тех шарах,
которыми карбид,
с водой соприкасаясь,
пенит небо.
И рифма тут как тут:
«в тени кариатид».

Мысль слово отпускает погулять.
Отец пинками гонит дочку-блядь.
Я сам себя стараюсь обзадорить,
вторыми вторить, первыми пердолить,
людьми блудить, горами городить,
из городов выцеживая нежность
распутных девок, купленных за грош.
Куда еще ты, слово, заведешь,
в какие вековые дебри бреда?
У мысли есть творительное кредо:
слова бросать на ветер, говорить.

Вот край земли. С него, взирая в даль,
я вижу горы, угли, дым и воду,
лицо Джоконды,
пыль, бетон и сталь.
В который раз накликали свободу
борцы за счастье масс,
за право мыслящего класса жить слаще,
чем предписывает ум,
за вялую лояльность мирной власти
к брожению свергателей основ.
Той самой власти, о которой прежде
радели те же, кто теперь готов
ей кровь пустить?
Чего вам не хватало?
Воды, чтоб пить и камня, чтобы строить?
Еды и книг? Открытости границ?
Лесов, морей, аэропортов, зрелищ?
Питательных для жизни пепелищ?
Счастливым можно стать, сменив ярмо свободы
на мысль.
Над мыслью власти нет, для мысли нет преград.
Спокон веков идеи, веры, моды
друг с другом борются и воли не сулят.

Бывает, что события вступают
в определенный монотонный ритм.
В нем все циклично. По большому кругу
идешь, не замечая повторений,
но чем просторней видишь гладь земную,
тем очевидней прошлые пути.
Здесь есть черта заветная, ты можешь,
пока еще ее не преступил,
найти других решений череду.
Но перейдя границу, придётся верным быть
всем прежде принятым решеньям,
путь продолжая к зримому концу.
Или искать спасения от смерти
понятной, неизбежной и простой?
Ради чего? Куда ты хочешь скрыться?
Что может быть прекрасней, чем сыграть,
по гениальным нотам эту пьесу?

У каждого взгляда есть две стороны,
но только об этом ни слова.
У каждого звука есть две тишины,
но только об этом ни звука.
Вот там, где другая у глаз тишина,
где всё затаилось внимая,
жизнь нежно лучится по кромке ума
ни капельки не понимая,
но чувствуя, словно движенье руки
по пузу беременной мамы,
плывущие мимо большие круги
в квадратно-оконные рамы,
углами которых дрожащая тень
рисует шары и узоры.
И ясен, как свет, проступающий день
сквозь темно-вишневые шторы.

Чем вид древней, тем крепче и живучей.
Что муравей, что клоп, что щитомордый змей.
Мне кажется, людей сюда на всякий случай
послали на разбор металла и камней.
Для них какой другой задачи, поумней,
придумать – тяжкий труд.
И с этой-то едва ли сумеют справиться,
пока не перебьют друг друга.
Всякий вид здесь наделен сознаньем по ранжиру.
Пусть соревнуются внутри очерченного круга,
а то начнется хаос.
Спор слона с мигающей медузой неразрешим.
Зачем же допускать?
Как человеку муравьиных вершин
не одолеть,
так муравью его высот не взять.
Встает вопрос: «Как этим управлять
многообразьем?»
Надо в каждом виде оставить лаз наверх,
за их предел,
чтоб самые пронырливые смели
идти на страх, преодолев инстинкт,
и, оставаясь тварью в бренном теле,
они в единый луч вплетать умели
лучи своих сечений, середин,
гармоний золотых и самодельных,
планеты собирающих в одну
единственную мысль. Подобием кометы,
кружащейся, как лист в ручье, ко дну.