Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Ты не лоза, а мы тебе не дети.
Ты не пастух, считающий овец.
Ты не отец, и нет в твоем завете
ни уголка для загнанных сердец.

Так я орал в церковные ворота
и бил ногами в запертую дверь:
«Уймись, дурак, – сказал мне строго кто-то,
сверкнув зрачками в узенькую щель, —

сейчас я позвоню – и будешь в клетке
трезветь под бой ментовского дубья».
Луна катилась по еловой ветке
и вслед за ней катилась жизнь моя.

Я молча шел тропою от погоста,
смеясь на звезды черного ручья.
И понял вдруг отчетливо и просто,
что жизнь моя, воистину, ничья.

Я звал его, выблевывая печень,
я бился лбом в кропленый белый таз,
но он был нем ко мне,
мне было нечем
к себе привлечь его лукавый глаз.

Я пил неделю за ребят, которых
раскладывал по гробикам в Чечне,
я пил за то, чтобы не нюхал порох
никто из них и не горел в огне.

Я пил затем, что выброшен в гражданку —
слюнявлю дни без денег, без любви —
я ей в глаза смотрю, как в дуло танку,
с которым в этом мире мы одни.

Я звал его. Не чекаясь. По рюмке.
Занюхать жизнь шершавым рукавом.
А он не шел.
В меня вселился люмпен
и жил во мне, как в доме дармовом.

Спасибо вам, конечно, что остался —
один из сотни выжил в том бою.
Спасибо, что потом читал, смеялся.
Спасибо, что сейчас я водку пью.

А он молчит – ни чуда, ни причуды.
Крапленый таз и запертая дверь.
Я понимаю страх и боль Иуды.
Я б выпил с ним, но нет его теперь.
Вот мне похмелье в грудь,
вот мне награда —
один на танк с контуженной душой.
Зайди ко мне, мне ничего не надо.
Я слышал, ты пушистый и большой,

как мир, в котором нет ни зла, ни яда,
а только свет, а только жизнь и труд.
Не пей со мной, лишь намекни, что рядом,
что был всегда и вечно будешь тут.

Мне голос был – его я не услышал.
Мне был намек – но как-то невдомек.
Я испугался, что мне сносит крышу,
и все забыл.
И сильно занемог.

Оберегают не людей
от мыслей правильных и точных,
а мысли от затей порочных
и липкой сладости идей.

Ах, Болливуд, тебя придумал Киплинг —
помойка с кобрами, кувшинка и кувшин,
и хитрый, мудрый Рикки-Тикки-Тави —
прообраз всех пронырливых мужчин.

В змеиных яйцах зная толк крысиный,
он в корень зрел, за шторками таясь,
пока мужчина на горячем ложе
вершил свою возвышенную связь.

Рик цапал кобру подлую за шею,
подмигивая мальчику в углу,
который папу наблюдал, как змея,
вползающего в ласковую мглу.

И Киплинг тут же. То он Рикки-Тикки,
то скромный мальчик, то коварный змей.
О, Индия! Танцует каждый пальчик
по кругляшкам пылающих страстей.

Здравствуйте, я ваша тетя!
Неужели вы живете
в этой пасмурной стране,
словно пьяные, бредете
без скафандра по луне?

Невесомость ваших мыслей
размягчает стать и плоть.
Белый свет кислей, чем рислинг,
пропитавшийся в ломоть
жизни, выпавшей на счастье,
а потраченной за грош.
Тетя, тетя, наши снасти.
Боже, Боже, наша ложь.

В тридевятом запределье,
эн квадрат и куб етить,
порешили суеверья
навсегда искоренить.
Жить решили по науке,
чтоб ни так и сяк, а прям.
Чтобы правнуки и внуки
доверяли букварям.
Чтоб всему начало было.
Чтобы не было конца.
Чтоб еще какая сила
помогала слегонца.

Для того чтоб мир упро́чить,
надо мир разлиновать,
расквадратить, расторо́чить,
а потом заштриховать.
Когда все везде поделим,
даже атом и нейрон,
мы, наверно, обестелим
и бессмертье обретем.

Утопии, антиутопии,
постмодернизм, декаданс…
В смородине, в меду, в укропе ли,
хрусталь, фарфор или фаянс.
С похмелья понимали: пропили!
И не вернуть уже аванс.

Без персон, как без кальсон,
срам людской ничем не краше.
Возвышает муди наши
светлый ангел Мендельсон!

До кого не домотаться?
До кого не доскребтись?
Жил когда-то Леонардо,
указуя пальцем ввысь.

Типа, что-то там заметил.
Типа, что-то разглядел.
Типа, вроде ликом светел.
Типа, вроде не у дел.

Что-то строил – не достроил.
Рисовал – не рисовал.
Мы назначили героем,
чтобы палец не совал.

Гадай по ромашке: быть или не быть?
Так быть или не быть —
обрывай лепестки
и желтое рыльце поглаживай пальцем.
Думать – не думать, любить – не любить?
Какая, в принципе, разница?
Лепестятся страницы.
Словосмешение.
Если бы языки
выдавались по группе крови,
выкалывались на предплечье,
вбивались в солдатский жетон,
писались зеленкой на пятке.
И правда ль, что этот сон
не терпит обратки?
Никто ли оттуда – сюда?
Или все мы туда-сюда,
как хоккеисты
в настольной игре,
крутимся на спицах,
ежимся на столе,
прячемся по столицам?

Можно тронуть и Шопена,
несмотря на страшный марш.
Черный провод от торшера —
в абажурный антураж.
Красный бархат занавески,
муть затюленных зеркал.
Как-то очень по-советски
к звукам этим привыкал.
Что-то в них помпезно злое
«тра́х ба ба́х», да «тра́х ба ба́х».
Моцарт все же – про другое.
И совсем иначе – Бах.

Стержень жал.
Авторучки ломал
одну за другой,
перемазался пастой,
махая бейсбольной битой,
чем-то рассерженный,
поругавшись с чужой женой,
не сермяжною правдой,
а хваткой железной
Сэлинджер
полз, как тень от елки
ползет под кремлевской стеной,
дрожью ржи к Селигеру —
Сырдарьей по Онежской
стерляджи.

Хемингуэй с улыбающейся бородой
брел по улицам Кубы, пиная банку.
Шел на встречу с Павлой Рудой,
или Паблой Нерудой, или Фазилем Кастро.
В то же время старик
умолял золотую рыбку.
А она отвечала: «Помилуй, старче,
я готова сама к тебе в лодку,
но не допрешь же».
Тут же Вангоги бегали с гоголем-моголем
и лепетали: «С похмелья – милое дело!
Лучше, чем банку пинать по ночной Гаване,
выпил бы рому и застрелился в ванне».

Говорила сестрица Аленушка:
«Не пей, Ванечка, из копытца,
даже если в нем плещется солнышко
и волшебно искрится водица».
Не послушался братец Иванушка,
выпил он злую горечь познания.
И явился профессор Капица
прямо в сердце открытое Ванино.
И поведал: «В копытце копились
миллиарды по гибкой гиперболе,
как по фазе, по папиной фазе!
Демографствуя к точке качания
от прозрения до отчаяния,
отраженного в каждой расе
мира-блеянья, бого-мычания,
продолжения окончания
индивидуума в подклассе
человеческого озверения.
В каждой плате апокаления,
в каждой мыслимой им пластмассе
намечается просветление,
предначертанное в ипостаси».

Встретил как-то раз Ходжа Насреддина.
Говорит ему:
– Вот ты – Насреддин,
я – Насреддин,
а есть ли между нами где-нибудь середина,
за которой и ты – один, и я – один?
Отвечает Насреддин Насреддину:
– Ни дай Бог найти мне ту середину.
Там пустыня до скончания века.
Ни травинки, ни человека.

Как все срастается на плоскости —
сюжет расчерчен по прямым.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
почувствовать себя Толстым.
Давно пора играть с объемами,
вплетать в пространственный узор
эпохи с пестрыми коронами
восходом выкрашенных гор.
Земля из трубочки горошиной
летит в замыслимую даль
среди травы давно не кошенной
и узнаваемой едва ль.
А тут все плоскости, да плоскости.
Сижу, шинкую колбасу.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
возненавидеть стрекозу.

Вот так всегда: сначала лютый зной
растопит ледники, потом потоп,
и первый армянин, широконосый Ной,
нахмурит свой едва заметный лоб.

Но есть, однако, версия другая,
что Ной был Ноей, девушкой прекрасной
с глазами глубже тысячи одной
и той безумной, той багрово-красной
горячей ночи на исходе мая.

Иное третья версия гласила:
мол, Ной святой был никакой не Ной —
так, просто по́ морю носило.