Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Проклятие мое,
                            души моей растрата —
эстрада.
Я молод был,
                          хотел на пьедестал,
хотел аплодисментов и букетов,
когда я вышел
                           и неловко встал
на тальке,
                    что остался от балеток.
Мне было еще нечего сказать,
а были только звон внутри и горло,
но что-то сквозь меня такое перло,
что невозможно сценою сковать.
И голосом ломавшимся моим
ломавшееся время закричало,
и время было мной,
                                  и я был им,
и что за важность:
                                   кто был кем сначала.
И на эстрадной огненной черте
вошла в меня невысказанность залов,
как будто бы невысказанность зарев,
которые таятся в темноте.
Эстрадный жанр перерастал в призыв,
и оказалась чем-то третьим слава.
Как в Библии,
                        в начале было Слово,
ну а потом —
сокрытый в слове взрыв.
Какой я Северянин,
                                      дураки!
Слабы, конечно, были мои кости,
но на лице моем сквозь желваки
прорезывался грозно Маяковский.
И, золотая вся от удальства,
дыша пшеничной ширью полевою,
Есенина шальная голова
всходила над моею головою.
Учителя,
                     я вас не посрамил,
и вам я тайно все букеты отдал.
Нам вместе аплодировал весь мир:
Париж и Гамбург,
                                и Мельбурн, и Лондон.
Но что со мной ты сделала —
                                                      ты рада,
эстрада?
Мой стих не распустился,
                                               не размяк,
но стал грубей и темой,
                                             и отделкой.
Эстрада,
                      ты давала мне размах
и отбирала таинство оттенков.
Я слишком от натуги багровел.
В плакаты влез
                           при хитрой отговорке,
что из большого зала акварель
не разглядишь —
                                особенно с галерки.
Я верить стал не в тишину —
                                                       в раскат,
но так собою можно пробросаться.
Я научился вмазывать,
                                            врезать,
но разучился тихо прикасаться.
И было кое-что еще страшней:
когда в пальтишки публика влезала,
разбросанный по тысячам людей,
сам от себя я уходил из зала.
А мой двойник,
                             от пота весь рябой,
стоял в гримерной,
                                    конченый волшебник,
тысячелик от лиц, в него вошедших,
и переставший быть самим собой.
За что такая страшная награда,
эстрада?
«Прощай, эстрада…» —
                                              хрипло прошепчу,
хотя забыл я, что такое шепот.
Уйду от шума в шелесты и шорох,
прижмусь березке к слабому плечу.
Но, помощи потребовав моей,
как требует предгрозье взрыва,
                                                                   взлома,
невысказанность далей и полей
подступит к горлу,
                                сплавливаясь в слово.
Униженность и мертвых и живых
на свете,
                    что еще далек до рая,
потребует,
                         из связок горловых
мой воспаленный голос выдирая.
Я вас к другим поэтам не ревную.
Не надо ничего —
                                   я все отдам:
и славу,
                да и голову шальную,
лишь только б лучше в жизни было вам.
Конечно, будет ясно для потомков,
что я — увы! — совсем не идеал,
а все-таки —
                      пусть грубо или тонко —
но чувства добрые
                                   я лирой пробуждал.
И прохриплю,
                          когда иссякших сил,
наверно, и для шепота не будет:
«Простите,
                         я уж был, какой я был,
а так ли жил —
                         пусть Бог меня рассудит».
И я сойду во мглу с тебя без страха,
эстрада…

Любимая, больно,
                             любимая, больно!
Все это не бой,
                          а какая-то бойня.
Неужто мы оба
                           испиты,
                                          испеты?
Куда я и с кем я?
                             Куда ты и с кем ты?
Сначала ты мстила.
                                   Тебе это льстило.
И мстил я ответно
                                 за то, что ты мстила,
и мстила ты снова,
                                  и кто-то, проклятый,
дыша леденящею
                                  смертной прохладой,
глядел, наслаждаясь,
                                        с улыбкой змеиной
на замкнутый круг
                                   этой мести взаимной.
Но стану твердить, —
                                     и не будет иного! —
что ты невиновна,
                                  ни в чем не виновна.
Но стану кричать я повсюду,
                                                  повсюду,
что ты неподсудна,
                                  ни в чем не подсудна.
Тебя я крестом
                           осеню в твои беды
и лягу мостом
                           через все твои бездны.

А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,
на чьи-то тени и шаги,
и вовлечет в старинный заговор
огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится
и, как в воронку, втянет в грех,
и моя молодость завесится
со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной
при беспристрастном свете дня,
цыганкой, мною наигравшейся,
оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,
свою наивность застыжу
и сам себя, как пса бродячего,
на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,
закружит все веретеном,
и моя молодость появится
опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,
и цепи я перегрызу, и жизнь,
как снежный ком, покатится
к сапожкам чьим-то там, внизу.

Нас не спасает крест одиночеств.
Дух несвободы непобедим.
Георгий Викторович Адамович,
а вы свободны, когда один?

Мы, двое русских, о чем попало
болтали с вами в кафе «Куполь».
Но в петербуржце вдруг проступала
боль крепостная, такая боль…

Да, все мы русские — крепостные
с цепями ржавыми на ногах
своей помещицы — блажной России
и подневольнее — когда в бегах.

Георгий Викторович Адамович,
мы уродились в такой стране,
где тягу к бегу не остановишь,
но приползаем — хотя б во сне.

И, может, в этом свобода наша,
что мы в неволе, как ни грусти,
и нас не минет любая чаша, —
пусть чаша с ядом в руке Руси.

Нас раскидало, как в море льдины,
расколошматило, но не разбив.
Культура русская всегда едина
и лишь испытывается на разрыв.

Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лету
в кишках Россия. Не выдрать. Шиш!
Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь.