Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Леди Макбет в темной ложе
Рвет перчатку и молчит,
А на сцене, так похоже,
Сердце громкое стучит.

Оглушенная духами,
Как наездница хлыстом,
Леди стынет под мехами,
Зябнет в облаке густом.

В пламя осени багряной
Воткнут гребень роговой,
С гор Шотландии туманной
Мчится ветер бредовой.

И когда кровавой тенью
Сцена вдруг омрачена,
Вновь как буре преступленью
Доверяется она.

Я люблю без состраданья,
Я без горечи ловлю
Нежный запах увяданья
Той, кого еще люблю.

Ложью чувств не отравляю,
Но заботливо опять
Ей над бровью поправляю
Разметавшуюся прядь.

И, клонясь на взор тревожный,
Словно в омут, я молчу,
С совестью неосторожной
Поздней встречи не хочу.

За кружкой пива дремлет повар,
Колпак надвинут до бровей, —
А в черном небе шумный говор
По ветру пущенных ветвей.

Он тяжко дремлет и не знает,
Как гнутся звонкие стволы,
Как мрак играющий пятнает
Его крахмальные столы.

Вот хлынул ливень. Мокрым флагом
Метнулась бабочка в окне,
И молния большим зигзагом
На миг повисла в стороне.

Глотая ужин неприметный,
Я поднимаю воротник, —
Я слушаю, как гром ответный
Над дальним грохотом возник.

Поспешно шляпу нахлобуча,
Я убегаю в мир ночной,
И плащ растерзанный иль туча
Клубится низко надо мной.

Дождя летучие простыни
Трещат и рвутся в темноте, —
Дыханье бури и пустыни
В многоголосой высоте.

И, широко раскинув руки,
Я сердцем оживаю вновь, —
Так после длительной разлуки
Встречают первую любовь.

День завершен, как следует, как надо, —
Не хуже прочих календарных дней, —
Я ухожу из пасмурного сада
Без горечи, но, может быть, грустней.

У выхода поскрипывают глухо
Два дерева в последнем свете дня, —
Из всех прельщений памяти и слуха
Лишь этот звук доходит до меня.

На улицах темнеет понемногу,
Блеснул фонарь мечтательно, и вот —
Лег черной тенью на мою дорогу
Узор географических широт.

Меридиан таинственной чертою
Их пересек, слегка наискосок, —
О, как хрустит под медленной пятою
Туманами пропитанный песок!

И в шорохе ночного приближенья
Я различаю дальнюю струну,
Ночной земли бессонные движенья,
Земной полет в ночную глубину.

Старинный мрак взволнованно и страстно
Глушит бродяг невнятные слова,
И дрожь витрин несмело и напрасно
Мне радугой летит на рукава.

Над дверью вычурной фонарь
Сворачивает в ветер шею,
Табачный дым, лесная гарь —
Не разобрать, что там за нею.

Старинной улицы мечта
Румянцем новым подогрета,
Но так чиста, но так чиста
На мостовой полоска света. —

И, спотыкаясь на ходу,
В порыве дружбы откровенной,
Прохожим вслух белиберду
Старик читает вдохновенный.

Его неверная рука
Подчеркивает ритм убогий,
Бездарный стих издалека
Чахоткой пахнет и берлогой.

О, ты завидуешь ему,
Его с рожденья мертвой славе, —
Ступай за ним. В притон, в тюрьму,
Навстречу драке и облаве.

Скорей безумца догони, —
И если он тебя прогонит,
Столб телеграфный обними,
И столб в ответ тебе застонет.

На Эйфелевой башне флаг
Уже неразличим в тумане.
Я снова замедляю шаг,
Ощупываю ключ в кармане.

Молчаньем влажным на меня
Тускнеющая Сена веет.
Тень вечереющего дня
Меня сметает и жалеет.

Но в одиночестве моем
Я не забыт и не оставлен —
Я с этой башнею вдвоем
Речным туманом обезглавлен…

Иду и листьями шуршу,
В воде их провожаю взглядом,
И новым счастьем не спешу
Встревожить то, что дышит рядом.

Туманной ночью вдоль канала
Бреду без цели, не спеша,
И кажется мне: вдруг устала
Под легким пиджаком душа.

Вся жизнь моя за мной шагает,
И каждый год — как эта тень,
Что отстает иль забегает,
Но всё со мною, ночь и день.

Я провожатых не считаю,
И одинокий, как туман,
Лишь напеваю и мечтаю
О корабле из дальних стран.

И сырость мартовская нежно
Мне грудь и плечи серебрит.
И так печально, так прилежно
Фонарь на площади горит…

Во всех садах приглушены,
Оголены деревья снова.
Дома и улицы черны,
Нигде ни возгласа, ни слова.

На фонарях висит туман
Иль чахнут розы дождевые.
На старой площади фонтан
Решетки сторожит кривые.

Пустынной ночи тишина,
Пустынное очарованье…
За шторой каждого окна —
Предчувствие иль расставанье…

Я тяжбы с прошлым не веду,
Не упрекаю, не вздыхаю —
Гляжу на дальнюю звезду;
И отдыхаю. Отдыхаю.

Стоим, обвеянные снами
(Так молча сердце отдают),
И камни пыльные под нами —
Как птицы райские поют.

Нас тесно обступили люди,
И чей-то хрипловатый бас
Толкует о поддельном чуде,
О суеверье и о нас.

Но грубых окриков не слыша,
Мы видим небо над собой,
И вдруг — летим. Всё выше, выше,
В эфир прозрачно-голубой.

И в восхождении высоком
С воздушно-солнечных дорог
Глядим, уже бессмертным, оком
На тех, кто улететь не мог.

Змей уходил под облака
(Так в высоте душа летала),
Нить гнулась, дергала слегка
(Как бы звала издалека),
Воздушной жизнью трепетала.

Я небо осязал рукой,
Его упругое теченье, —
Постиг лазури назначенье,
Ее двусмысленный покой.

Вдруг что-то лопнуло. Беда
Открылась разуму не сразу, —
Еще бумажная звезда,
Катясь, взлетала иногда, —
Лгала неопытному глазу.

Змей падал, падал — меж домов,
Меж разных вычурных строений, —
Нравоучение без слов
Для праздных городских умов,
Для внеслужебных настроений.

Я горестно смотрел туда,
Привычно строил наблюденья,
И вся воздушная среда
Как бы ждала его паденья.

Не закрепленный бечевой,
Он странным телом инородным
(Каким-то пьяницей свободным)
Скитался в синеве живой, —
Быть может, ангелом безродным
Летел по ломаной кривой.