Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Моих разомкнутых ресниц
Далекий полдень не тревожит,
И разбудить меня не может
Гортанный говор горных птиц.

Меж пальцев скупо прорастает
Пучками жесткими трава,
Лавина снежная едва
Меня касается и тает.

Ни образов, ни сновидений
Моей пустыне не дано,
Всё чуждо мне, и всё равно
Не возбуждает сожалений.

Когда ко мне слетаешь ты
С раскаяньем и со слезами,
Гляжу незрячими глазами
Я на забытые черты.

Моей Тамары легкокрылой,
Моей княжны, не узнаю, —
Лишь смутно слышу голос милый
И клятву робкую твою.

Я скован каменной громадой,
Я сплю, — и горные ручьи
Забвеньем дышат и прохладой
В уста безмолвные мои.

Покрыта лужица ледком,
Но каплет с крыши понемногу —
Готовясь в дальнюю дорогу,
Душа не плачет ни о ком.
Земли былые искушенья
Как утренний ледок дробя,
Я весь во власти отрешенья
И от земли, и от себя.
Гляжу как бы прозревшим оком
На скудный городской рассвет
И знаю: в холоде высоком
Ни мести, ни прощенья нет.
Лишь тучу ветер в небе гонит,
Мерцает поздняя луна
И, как неверная жена,
Лик помутневший долу клонит.

На дымный луг, на дол холмистый,
На дальние разливы рек,
На облако в лазури чистой
Гляжу из-под тяжелых век.
И душу подозренье гложет,
С холодным борется умом —
За этой рощею, быть может?
За этим, может быть, холмом? —
Там, там, где ельник синеватый
Возник зубчатою стеной,
Занес впервые страж крылатый
Свой грозный пламень надо мной…
С тех пор изгнаннику не надо
Ни райских, ни иных цепей,
Душа на всё теперь скупей
И даже мудрости не рада.
Давно довольствуясь судьбою,
Свободно жребий мой влачу
И больше спорить не хочу
Ни с ангелами, ни с собою.
Пусть светит день, растет трава,
Я ни о чем не сожалею, —
Я знаю, — райские права
Земных бесправий тяжелее.
Но всюду, где, как в оны дни,
Земля цветет красой, тревожно, —
Я ставлю ногу осторожно,
Боясь лукавой западни.

Я ничего не забываю,
Но тяжбы с прошлым не веду,
Я равнодушно, на ходу,
Мое бессмертье изживаю.

Какой свободы ты хотела,
Когда, страдая вновь и вновь,
Ты трепетала и летела
И падала, моя любовь?

Забудь сердечные преданья,
Смотри, как льется млечный свет, —
Там в колыбели мирозданья
Ни смерти, ни бессмертья нет.

Всё связано и подчиненно,
И та звезда, и солнце то
В высоком рабстве неуклонно
Бегут в начальное ничто.

Именованье до рожденья, —
И чье бы имя ни взошло —
Ни выбора, ни принужденья,
Но неизбежность. Но число.

Все домыслы и все гаданья
К одной разгадке приведут:
Свободы нет ни там, ни тут,
Моя любовь, мои страданья —

Струится солнце вдоль ствола,
Шумит в лазурь листва густая,
А у корней кольцом легла,
Свернула крылья, замерла
Змея пурпурно-золотая.

Ей снятся чахлые сады,
Колючий снег в пустыне горной,
И в пропасти туманно-черной
Глухие выкрики беды.

Всё, чем земля заражена,
Что тяжело наружу рвется,
Во тьме пророческого сна,
Как сердце, судорожно бьется.

Клокочущая пена зла
Всползает, как по трубам тесным,
По узким скважинам древесным,
По жилам вздувшимся ствола.

И, округляясь в море света,
Таинственный огромный плод
Подрагивает и вот-вот,
Как яблоко или планета,
К змеиным крыльям упадет.

Он упадет и разобьется, —
Скорей же рви его, сорви, —
Пусть боль болит, и смех смеется,
Пусть горла тонкого коснется
Неотвратимый нож любви.

На крыше острой, за трубой
О чем-то трубочист болтает,
Над ним небесный шар взлетает
Легчайшей птицей голубой,

Щебечет ласточкой веселой
Иль жаворонком в высоте, —
И запад синевой тяжелой
Дрожит на радужном хвосте,

А из трубы, как бы с разгону,
Прямая пальма вознесла
Свою ветвистую корону
На дымном золоте ствола.

Под ней все тени золотисты,
Ручей прозрачен и глубок,
И щедро греет трубочиста
Ладонью пламенный восток.

Пусть так, пусть так. Домохозяин
Давно сомненьями объят, —
Его преследует набат
Крикливых, городских окраин.

Зачем безумец наверху
Мешает миру голубому,
Как звонкогривому стиху,
Гулять по розовому дому?

От малой спички восковой
Душа могла б воспламениться
И так же тяжело, как птица,
Лететь за радугой кривой.

Решеткой сдавлено окно
(Так душат жертву ночью черной),
В стене угрюмой и упорной
Полупрозрачное пятно.

Там жмется мир белесоватый,
Одетый в сумерки и мглу,
В нем солнце желто-бурой ватой
Прилипло к мутному стеклу.

Деревья, облака и поле,
Всё, что шумит в свободном сне,
Обезъязычено в неволе
В замазанном моем окне.

Но, рабством длительным наскуча,
Я углем на стене тайком
Рисую море, лес и тучу,
Ладью на берегу морском.

Я долго дую в парус белый,
И вот — бежит моя ладья, —
Счастливый путь, кораблик смелый,
За счастьем отправляюсь я.

И снова мир прозрачный дышит
В текучих водах и песках,
И ветер радугу колышет
В живых, гремучих облаках.

Морской лазурью воздух тронут,
Кипит веселая корма,
И в белой пене тонут, тонут
Окно, решетка и тюрьма.

В тюрьме моей, во мраке черном,
Лежу и не смыкаю глаз,
А время молотом упорным
Дробит мой умывальный таз.

Я тяжких капель не считаю,
Двойного ритма не ловлю, —
Я в полночи иной мечтаю,
Я в вечности иной люблю.

Непроницаемой стеною
Мир от меня отъединен,
Но в крупных звездах надо мною
Творится новый небосклон.

И бестелесной плотью чистой
Я рею в голубом луче,
И солнце розой золотистой
Сверкает на моем плече.

По ветра прихоти случайной
Вкруг оголенного ствола
Кружись, душа, в погоне тайной
За тем, чего не обрела.

И в диком шуме непогоды
Сквозь эти сучья и кусты,
Быть может, вдруг услышишь ты
Внезапный вопль такой свободы,
Такой жестокой чистоты…