Владимир Маяковский - Сборники стихотворений
бежит,
провожая меня, во всей
невозможной красе. Подступай
к глазам,
разлуки жижа, сердце
мне
сантиментальностью расквась! Я хотел бы
жить
и умереть в Париже, если б не было
такой земли
Москва.
1925
Цикл "Стихи об Америке" (1925 год)
ИСПАНИЯ
Ты - я думал
райский сад.
Ложь
подпивших бардов.
Нет
живьем я вижу
склад
"ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".
Из прилипших к скалам сел
опустясь с опаской,
чистокровнейший осел
шпарит по-испански.
Все плебейство выбив вон,
в шляпы влезла по нос.
Стал
простецкий
"телефон"
гордым
"телефонос".
Чернь волос
в цветах горит.
Щеки в шаль орамив,
сотня с лишним
сеньорит
машет веерами.
От медуз
воде сине.
Глуби
версты мера.
Из товарищей
"сеньор"
стал
и "кабальеро".
Кастаньеты гонят сонь.
Визги...
пенье...
страсти!
А на что мне это все?
Как собаке - здрасите!
1925
6 МОНАХИНЬ
Воздев
печеные
картошки личек, черней,
чем негр,
не видавший бань, шестеро благочестивейших католичек влезло
на борт
парохода "Эспань". И сзади
и спереди
ровней, чем веревка. Шали,
как с гвоздика,
с плеч висят, а лица
обвила
белейшая гофрировка, как в пасху
гофрируют
ножки поросят. Пусть заполнится годами
жизни квота стоит
только
вспомнить это диво, раздирает
рот
зевота шире Мексиканского залива. Трезвые,
чистые,
как раствор борной, вместе,
эскадроном, садятся есть. Пообедав, сообща
скрываются в уборной. Одна зевнула
зевают шесть. Вместо известных
симметричных мест, где у женщин выпуклость,
у этих выем; в одной выемке
серебряный крест, в другой - медали
со Львом
и с Пием. Продрав глазенки
раньше, чем можно,в раю
(ужо!)
отоспятся лишек,оркестром без дирижера шесть дорожных
вынимают
евангелишек. Придешь ночью сидят и бормочут. Рассвет в розы бормочут, стервозы! И днем,
и ночью, и в утра, и в полдни сидят
и бормочут,
дуры господни. Если ж
день
чуть-чуть
помрачнеет с виду, сойдут в кабину,
12 галош наденут вместе
и снова выйдут, и снова
идет
елейный скулеж. Мне б
язык испанский! Я б спросил, взъяренный - Ангелицы,
попросту
ответ поэту дайте если
люди вы,
то кто ж
тогда
вороны? А если
вы вороны,
почему вы не летаете? Агитпропщики!
не лезьте вон из кожи. Весь земной
обревизуйте шар. Самый
замечательный безбожник не придумает
кощунственнее шарж! Радуйся, распятый Иисусе, не слезай
с гвоздей своей доски, а вторично явишься
сюда
не суйся все равно:
повесишься с тоски!
1925
АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН
Испанский камень
слепящ и бел, а стены
зубьями пил. Пароход
до двенадцати
уголь ел и пресную воду пил. Повел
пароход
окованным носом и в час,
сопя,
вобрал якоря
и понесся. Европа
скрылась, мельчась. Бегут
по бортам
водяные глыбы, огромные,
как года. Надо мною птицы,
подо мною рыбы, а кругом
вода. Недели
грудью своей атлетической то работяга,
то в стельку пьян вздыхает
и гремит
Атлантический океан. "Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой сварю ухой. Людей не надо нам малы к обеду. Не трону...
ладно... пускай едут..." Волны
будоражить мастера: детство выплеснут;
другому
голос милой. Ну, а мне б
опять
знамена простирать! Вон
пошло,
затарахтело,
загромило! И снова
вода
присмирела сквозная, и нет
никаких сомнений ни в ком. И вдруг,
откуда-то
черт его знает! встает
из глубин
воднячий Ревком. И гвардия капель
воды партизаны взбираются
ввысь
с океанского рва, до неба метнутся
и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова
спаялись воды в одно, волне
повелев
разбурлиться вождем. И прет волнища
с-под тучи
на дно приказы
и лозунги
сыплет дождем. И волны
клянутся
всеводному Цику оружие бурь
до победы не класть. И вот победили
экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят
о чем-то
в возвышенном стиле. И вот
океан
улыбнулся умытенький и замер
на время
в покое и в штиле. Смотрю за перила.
Старайтесь, приятели! Под трапом,
нависшим
ажурным мостком, при океанском предприятии потеет
над чем-то
волновий местком. И под водой
деловито и тихо дворцом
растет
кораллов плетенка, чтоб легше жилось
трудовой китихе с рабочим китом
и дошкольным китенком, Уже
и луну
положили дорожкой.
Хоть прямо
на пузе,
как по суху, лазь. Но враг не сунется
в небо
сторожко глядит,
не сморгнув,
Атлантический глаз. То стынешь
в блеске лунного лака, то стонешь,
облитый пеною ран. Смотрю,
смотрю
и всегда одинаков, любим,
близок мне океан. Вовек
твой грохот
удержит ухо. В глаза
тебя
опрокинуть рад. По шири,
по делу,
по крови,
по духу моей революции
старший брат.
1925
МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ
Превращусь
не в Толстого, так в толстого,ем,
пишу,
от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера
океан был злой,
как черт, сегодня
смиренней
голубицы на яйцах. Какая разница!
Все течет... Все меняется. Есть
У воды
своя пора: часы прилива,
часы отлива. А у Стеклова
вода
не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка
плывет одна. Висят
плавнички,
как подбитые крылышки. Плывет недели,
и нет ей
ни дна, ни покрышки.
Навстречу
медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики,
а мы
туда. Иначе и нельзя.
Разделение труда.
Это кит - говорят.
Возможно и так. Вроде рыбьего Бедного
обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу,
а у кита внутри. Годы - чайки.
Вылетят в ряд и в воду
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря, где птички?
Я родился,
рос,
кормили соскою,жил,
работал,
стал староват... Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские острова.
Атлантический океан, 3 июля 1925
БЛЕК ЭНД УАЙТ
Если
Гавану
окинуть мигом рай-страна,
страна что надо. Под пальмой
на ножке
стоят фламинго. Цветет
коларио
по всей Ведадо. В Гаване
все
разграничено четко: у белых доллары,
у черных - нет. Поэтому
Вилли
стоит со щеткой у "Энри Клей энд Бок, лимитед". Много
за жизнь
повымел Вилли одних пылинок
целый лес,поэтому
волос у Вилли
вылез,
поэтому
живот у Вилли
влез. Мал его радостей тусклый спектр: шесть часов поспать на боку, да разве что
вор,
портовой инспектор, кинет
негру
цент на бегу. От этой грязи скроешься разве? Разве что
стали б
ходить на голове. И то
намели бы
больше грязи: волосьев тыщи,
а ног
две. Рядом
шла
нарядная Прадо. То звякнет,
то вспыхнет
трехверстный джаз. Дурню покажется,
что и взаправду бывший рай
в Гаване как раз. В мозгу у Вилли
мало извилин, мало всходов,
мало посева. Одно
единственное
вызубрил Вилли тверже,
чем камень
памятника Масео: "Белый
ест
ананас спелый, черный
гнилью моченый. Белую работу
делает белый, черную работу
черный". Мало вопросов Вилли сверлили. Но один был
закорюка из закорюк. И когда
вопрос этот
влезал в Вилли, щетка
падала
из Виллиных рук. И надо же случиться,
чтоб как раз тогда к королю сигарному
Энри Клей пришел,
белей, чем облаков стада, величественнейший из сахарных королей. Негр
подходит
к туше дебелой: "Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг! Почему и сахар,
белый-белый, должен делать
черный негр? Черная сигара
не идет в усах вам она для негра
с черными усами. А если вы
любите
кофий с сахаром, то сахар
извольте
делать сами". Такой вопрос
не проходит даром. Король
из белого
становится желт. Вывернулся
король
сообразно с ударом, выбросил обе перчатки
и ушел. Цвели
кругом
чудеса ботаники. Бананы
сплетали
сплошной кров. Вытер
негр
о белые подштанники руку,
с носа утершую кровь. Негр
посопел подбитым носом, поднял щетку,
держась за скулу. Откуда знать ему,
что с таким вопросом надо обращаться
в Коминтерн,
в Москву?
Гавана, 5 июля 1925 г.
СИФИЛИС
