Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Вот мать, потерявшая сына. В её комнатушке
Одни фотографии:
в десять, в двенадцать, в шестнадцать,
а умер он в двадцать,
желтуху схватив "на картошке".
Из армии целым пришел — в институте погиб.
Теперь ему было бы тридцать. Она прозябает
в научном издательстве,
вечно на грани банкротства,
весь день редактирует, на ночь берет переводы,
порой голодает, но жалоб не слышит никто.
И некому слышать. Подруг у неё не осталось,
Друзья её сына заходят все реже и реже,
У них уже дети, работы, заботы, разводы,
И им все труднее о чем-нибудь с ней говорить:
Они вспоминают о сыне расплывчато, смутно
все те же словечки, поступки…
Но дело не в этом,
Не в этих повторах.
Он смотрит со всех фотографий,
Больших или малых.
И в комнате трудно дышать.
Никто не выносит такой концентрации горя,
Такого раскаянья. Всякая мать-одиночка
На сына орет, чуть он вырастет из-под опеки.
Она это помнит и медленно сходит с ума.
О Господи, как она кается в каждом скандале,
О, как она просит прощенья за каждое слово,
за каждую вспышку… И если он все это видит,
Он в этой же муке раскаянья тянется к ней.
И это раскаянье их обоюдное, эта
взаимная, слезно-немая мольба о прощеньи
все в комнате полнит,
и в ней невозможно остаться
на час или два — потому что душе невтерпеж.
Душа не выносит такой чистоты обожанья,
Любви невозможной, безмерной,
беспримесной, чистой,
Свободной от всякой обиды, злопамятья, ссоры,
А полной одним неизбывным сознаньем вины.
Когда бы не ссора, не драки,
размолвки, обиды,
Любви бы никто из живущих на свете не вынес,
Она бы казалась предвестием вечной разлуки,
Поскольку мы все одинаково обречены.
Давайте орать друг на друга, покуда мы живы,
покуда мы грешны, покуда мы робки и лживы,
покуда мы живы, покуда мы бесимся с жиру,
Покуда мы рвемся из дома, зови не зови,
Давайте орать друг на друга, и топать ногами,
И ссориться из-за всего, и швыряться словами,
Чтоб не обезуметь, не выгореть, не задохнуться
От нашей немыслимой, невыносимой любви.

На закате меркнут дома. Мосты
И небес края.
Все стремится к смерти — и я, и ты,
И любовь моя.
И вокзальный зал, и рекламный щит
на его стене
все стремится к смерти, и все звучит
на одной волне.
В переходах плачется нищета,
Изводя, моля.
Все стремится к смерти — и тот, и та,
И любовь моя.
Ни надежд на чье-нибудь волшебство,
Ни счастливых дней
никому не светит тут ничего,
Как любви моей.
Тот мир звучит, как скрипичный класс,
на одной струне,
И девчонка ходит напротив касс
От стены к стене,
И глядит неясным, тупым глазком
Из тряпья-рванья,
И поет надорванным голоском,
Как любовь моя.

Теперь мы встречаемся в странных местах,
С дежурной улыбкой на бледных устах,
Своих узнавая по слову, по жесту,
по дрожи (во всякое время дрожим),
по тусклому взгляду, по странному месту,
по рядом сидящим безбожно чужим.
Мы все уступили — любовь и надежду,
Мы все упустили — судьбу и страну.
Теперь наш удел — это вечное "между",
зависшее "между" идущих ко дну,
С трудом приводящих в порядок одежду
пред кем хорохорюсь? Кого обману?
Пейзаж неизменен — фонарь и аптека,
но глухо, как если бы после Петра
Сюда не ступала нога человека.
Где ждали Алеко — гуляет калека,
где виделась бездна — зияет дыра.
Мы мертвые птицы двадцатого века.
Мы вольные птицы. Пора, брат, пора.

Восторг курортного базара:
Соленья, перцы, мед, лаваш
Набегу пылкого хазара
Я уподоблю выезд наш:
Давай сюда и то, и это,
вино, орехи, бастурму
Лилово-розового цвета
Форели, куры — все возьму.
Безумный запах киндзы, брынзы,
И брызги красного вина,
И взгляд мой, полный укоризны,
в ответ на цену: ну, цена!
И остро-кислый сулугуни,
нежнейший, влажный, молодой…
весна, доверие к фортуне,
Густая синь над головой,
О день весенний, Сочи праздный
в канун сезона, в месяц май,
И сладкий мир многообразный
Кричит тебе: запоминай!
Базарный гам, предвестье пира,
Балык в сиянье золотом
Янтарно-млеющего жира
Давай! Расплатимся потом.
Мы были в радости и в силе,
Мы у судьбы урвали час,
нам можно все, за нас платили
И это был последний раз.
Вязанки репчатого лука,
Чурчхела, фрукты ни за грош…
Скажи "тот страждет высшей мукой,
Кто помнит счастье" — и соврешь:
Блажен, кому в глухую полночь,
зловонной бездны на краю,
найдется что ещё припомнить:
Базар и молодость свою.
Вино неистовое, брызни!
Дразни, чурчхела, мушмула,
все это было в нашей жизни,
А значит, наша жизнь была.
Когда сутулыми плечами
нам будет что приподнимать
во мраке, в холоде, в печали
нам будет что припоминать.

Одиночеству надо учиться. Пока
Одиночества нету.
Привыкай не жалеть о конфете, пока
Только думаешь, съесть ли конфету.
В день рожденья неслышно вставай от стола,
Проберись в полутемную комнату рядом,
Подойди к подоконнику, встань у стекла,
Проследи осторожным и пристальным взглядом,
Как троллейбус ползет, шевеля провода,
Как фонарь, уподобившись душу,
Освещает дождинки… Пустяк, ерунда,
Но и это немногое радует душу.
Привыкай наблюдать ежедневный пейзаж,
Поражаться его переменой любою,
представляя, как гости, вошедшие в раж,
не спохватятся и не придут за тобою.
Слушай дождь. Улови, как минуты прядут
в полумраке подобие вечной кудели.
Привыкай. Может быть, и сегодня уже не придут.
В самом деле.

Снегопад на закате, на розово-сером,
Как речная вода.
И строка упивается тихим размером,
не спеша никуда.
Так бывает — посмотришь на небо, на ветки
за оконным стеклом,
на закат, на фонарь — и почувствует этакий
переход, перелом.
Словно в битве какой-то небесной, за тридевять
Облаков — наступил перепад, перевес,
Словно кто-то меня перестал ненавидеть
И простил наконец.
Примирение, розовый свет снегопада,
Мостовая, река…
Успокойся, душа моя. Плакать не надо.
Все возможно еще, нас потерпят пока.

Ваше счастье настолько демонстративно,
Что почти противно.
Ваше счастье настолько нагло, обло, озорно,
Так позерно, что это почти позорно.
Так ликует нищий, нашедший корку,
Или школьник, успешно прошедший порку,
Или раб последний, пошедший в горку,
Или автор, вошедший бездарностью
в поговорку
И с трудом пробивший в журнал подборку.
Так ликует герцог, шлюху склонивший к браку,
Так ликует мальчик, нашедший каку
Подобрал и всем её в нос сует:
— Вот! Вот!
А мое-то счастье клевало чуть-чуть, по зернам,
но и то казалось себе позорным,
Так что всякий раз, выходя наружу
из помещенья,
всем-то видом своим просило прощенья,
Изгибалось, кланялось, извинялось,
над собою тщательно измывалось
Лишь бы вас не толкнуть, не задеть,
не смутить собою,
И тем более не доставалось с бою.
Да, душа моя тоже пела,
И цвела, и знала уют.
Быть счастливым — целое дело.
Я умею. Мне не дают.

Какая была компания, какая резвость и прыть!
Понятно было заранее, что долго ей не прожить.
Словно палкой по частоколу,
выбивали наш гордый строй.
Первый умер, пошедши в школу,
и окончив школу, второй.
Третий помер, когда впервые
получил ногой по лицу,
Отрабатывая строевые упражнения на плацу.
Четвертый умер от страха, в душном его дыму,
А пятый был парень-рубаха
и умер с тоски по нему.
Шестой удавился, седьмой застрелился,
с трудом достав пистолет,
Восьмой уцелел, потому что молился,
и вынул счастливый билет,
Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты,
Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты,
Сказав перед этим честно и грубо,
что есть другой человек,
И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек.
Пятнадцатый умер от скуки,
идя на работу зимой.
Шестнадцатый умер от скуки,
придя с работы домой.
Двадцатый ходил шатаясь,
поскольку он начал пить,
И чудом не умер, пытаясь
на горло себе наступить.
Покуда с ногой на горле влачил он свои года,
Пятеро перемерли от жалости и стыда,
Тридцатый сломался при виде нахала,
который грозил ножом.
Теперь нас осталось довольно мало,
и мы себя бережем.
Так что нынешний ходит по струнке,
охраняет свой каравай,
шепчет, глотает слюнки,
твердит себе "не зевай",
Бежит любых безобразий,
не топит тоски в вине,
Боится случайных связей,
а не случайных — вдвойне,
на одиноком ложе тоска ему давит грудь.
Вот так он живет — и тоже
подохнет когда-нибудь.
Но в этой жизни проклятой
надеемся мы порой,
Что некий пятидесятый,
а может быть, сто второй,
Которого глаза краем мы видели пару раз,
Которого мы не знаем, который не знает нас,
подвержен высшей опеке,
и слышит ангельский смех,
И потому навеки останется после всех.