Дмитрий Быков - Военный переворот (книга стихов)

Рядом уснуть немыслимо было. Прахом
Шли все усилия — водка, счет, "нозепам":
все побеждалось его неумолчным храпом,
вечно служившим мишенью злым языкам.
Я начинал ворочаться. Я подспудно
Мнил разбудить его скрипом тугих пружин,
Сам понимая, насколько это паскудно
вторгнуться к другу и портить ему режим.
После вставал, глотал из графина воду,
перемещался в кресло, надев халат,
Он же, притихнув, приберегал на коду
Самую что ни на есть из своих рулад.
Я ненавидел темень глухих окраин,
Стены домов, диван, который скрипел…
Кто-то сказал, что Авеля грохнул Каин
Только за то, что тот по ночам храпел.
Сам я смущался, помнится: в чем тут дело?
Терпим же мы машины, грозу, прибой…
Дремлет душа, и кто-то хрипит из тела
Иноприродный, чуждый, ночной, другой.
Этот постыдный страх и брезгливость эта
Нынче вернулись ко мне, описав петлю.
Возраст мой, возраст!
Примерно с прошлого лета,
Ежели верить милой, я сам храплю.
Тело свое я больше своим не чую,
в зеркале рожи небритой не узнаю
все потому, что нынче живу чужую,
Странную жизнь, пытаясь забыть свою.
Плечи мои раздались и раздобрели,
волос течет-курчавится по спине,
голос грубеет, и мне в этом новом теле
Дико, как первое время в чужой стране.
Лишь по ночам, задавленная годами,
Смутной тревогой ночи, трудами дня,
вечным смиреньем, внезапными холодами,
прежняя жизнь навзрыд кричит из меня.
Это душа хрипит из темницы плоти
нищим гурманом, сосланным в общепит,
голым ребенком, укрывшимся в грубом гроте…
Я понимаю всякого, кто храпит.
Это душа хрипит из темницы жизни,
Сдавленно корчится с пеною на губах.
Время смежает веки. И по Отчизне
"Стррах" раздается, "пррах" раздается, "кррах".

Проснешься ночью,
вынырнешь из сумрачных глубин
И заревешь, не выдержишь без той, кого любил.
Покуда разум дремлет, устав себя бороть,
пока ему не внемлет тоскующая плоть,
Как мне не раскаяться за все мои дела?
Любимая, какая ты хорошая была!
Потом, когда сбежала ты, я дурака свалял
И ни любви, ни жалости себе не позволял:
Решил тебя не видеть — не замечал в умор,
Решил возненавидеть — держался до сих пор…
Да как бы мы ни гневались,
пришиблены судьбой,
никакая ненависть не властна над тобой.
Повторяю, брошенный, горбясь у стола:
Ты была хорошая, хорошая была!
…Куда мне было деться?
Как ни глянь — провал.
А ведь свое детство я так же забывал:
Сказать, что было трудное, — Бога прогневить,
А вспомню — память скудная
не может не кровить.
Был я мальчик книжный, ростом небольшой,
С чрезвычайно нежной и мнительной душой,
все страхи, все печали, бедность и порок
Сильно превышали мой болевой порог.
Меня и колошматили на совесть и на страх,
И жаловаться к матери я прибегал в слезах,
а ежели вглядеться в осколки да куски,
Так сетовать на детство мне тоже не с руки:
закаты были чудные, цвета янтаря,
И листья изумрудные в свете фонаря,
плевал я на безгрошие и прочие дела!
Нет, жизнь была хорошая, хорошая была.
А если и ругаюсь вслух, на миру,
Так это я пугаюсь того, что помру.
Вот и хочу заранее все изобличить,
чтоб это расставание себе же облегчить.
Плетка, да палка, да седло, да кладь
И вроде как не жалко все это оставлять.
Покуда сон недоспанный
не перетек в рассвет
Жалко мне, Господи, жалко, силы нет
И любовь, и братство, и осень, и весну…
Дай мне поругаться! Может, и засну.

Ясно помню большой кинозал,
Где собрали нас, бледных и вялых,
О, как часто я после бывал
по работе в таких кинозалах!
И ведущий с лицом, как пятно,
говорил — как в застойные годы
Представлял бы в музее кино
Бунюэлевский "Призрак свободы".
Вот, сказал он, смотрите. (В дыму
шли солдаты по белому полю,
после били куранты…) "Кому
не понравится — я не неволю".
Что там было еще? Не совру,
не припомню. Какие-то залпы,
пары, споры на скудном пиру…
Я не знаю, что сам показал бы,
пробегаясь по нынешним дням
С чувством нежности и отвращенья,
представляя безликим теням
Предстоящее им воплощенье.
Что я им показал бы? Бои?
Толпы беженцев? Толпы повстанцев?
Или лучшие миги свои
Тайных встреч и опять-таки танцев,
Или нищих в московском метро,
Иль вояку с куском арматуры,
Или школьников, пьющих ситро
Летним вечером в парке культуры?
Помню смутную душу свою,
Что, вселяясь в орущего кроху,
в метерлинковском детском раю
по себе выбирала эпоху,
И уверенность в бурной судьбе,
И ещё пятерых или боле,
тот век приглядевших себе
по охоте, что пуще неволи.
И поэтому, раз уж тогда
Мы, помявшись, сменили квартиру
И сказали дрожащее "Да"
Невозможному этому миру,
Я считаю, что надо и впредь,
Бесполезные слезы размазав,
выбирать и упрямо терпеть
Без побегов, обид и отказов.
Быть-не быть? Разумеется, быть,
проклиная окрестную пустошь.
Полюбить-отпустить? Полюбить,
Даже зная, что после отпустишь.
Покупать-не купить? Покупать,
все, что есть, из мошны вытрясая.
Что нам толку себя упрекать,
Между "да" или "нет" зависая?
Потому что мы молвили "да"
Всем грядущим обидам и ранам,
покидая уже навсегда
Темный зал с мельтешащим экраном,
где фигуры без лиц и имен
Полутени, получеловеки
Ждут каких-нибудь лучших времен
И, боюсь, не дождутся вовеки.

Глядишь, на свете почти не осталось мест,
Где мне хорошо; но это ещё осталось
Дворы на пути из булочной в своей подъезд,
И окон вечерних нежность, и снега талость.
Желтеют окна, и в каждом втором окне
экран мерцает, и люстры как будто те же,
И ясный закат, в котором виделись мне
Морские зыби и контуры побережий.
Здесь был наш мир: кормили местных котят,
Съезжали с горки, под зад подложив фанеру,
И этот тлеющий, красный, большой закат
С лихвой заменял Гранаду или Ривьеру.
Здесь был мой город: от детской, в три этажа,
Белеющей поликлиники — и до школы;
И в школу, и в поликлинику шел, дрожа,
А вспомню, и улыбаюсь: старею, что ли.
Направо — угол проспекта, и дом-каре,
Большой, с магазином "Вина"
и вечной пьянкой,
но эти окна! И классики во дворе
С "немой", "слепой", "золотой",
с гуталинной банкой!
Здесь ходят за хлебом, выгуливают собак,
Стирают белье, глядят, как играют дети,
готовят обед — а те, кто живет не так,
Живет не так, как следует жить на свете.
Да, этот мир, этот рай, обиход, уют,
Деревья, скверик с качелями и ракетой
И райские птицы мне слаще не запоют,
Чем эти качели, и жизни нет, кроме этой.
Свет окон, ржавчина крыш, водостоков жесть,
Дворы, помойки, кухонная вонь, простуда
И ежели после смерти хоть что-то есть,
То я бы хотел сюда, а не вон отсюда.

Эгоизм болезни: носись со мной,
неотступно бодрствуй у изголовья,
поправляй подушки, томись виной
за свое здоровье.
Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,
Избегай напомнить судьбой своею
Про людскую бренность, тоску и вонь:
Я и сам успею.
Эгоизм несчастных: терпи мои
вспышки гнева, исповеди по пьяни,
Оттащи за шкирку от полыньи,
Удержи на грани.
Эгоизм счастливых: уйди-уйди,
не тяни к огню ледяные руки,
У меня, глядишь, ещё впереди
не такие муки.
Дай побыть счастливым — хоть миг, хоть час,
Хоть куда укрыться от вечной дрожи,
Убежать от жизни, забыть, что нас
Ожидает то же.
О, боязнь касаться чужих вещей!
Хорошо, толпа хоть в метро проносит
Мимо грязных тряпок, живых мощей,
Что монету просят.
О боязнь заразы сквозь жар стыда:
Отойдите, нищие и калеки!
И злорадство горя: иди сюда,
заражу навеки!
Так мечусь суденышком на волне
Торжества и страха, любви и блуда,
То взываю к ближним: "Иди ко мне!",
То "Пошел отсюда!".
Как мне быть с тобой, эгоизм любви,
Как мне быть с тобой, эгоизм печали
Пара бесов, с коими визави
Я сижу ночами?
А вверху, в немыслимой высоте,
где в закатном мареве солнце тает,
презирая бездны и те, и те,
альтруизм витает.
Над моей измученной головой,
Над счастливой парой и над увечной,
Он парит — безжалостный, неживой,
Безнадежный, хладный, бесчеловечный.