Александр Житинский - Снежная почта

Расскажи мне что-нибудь такое,
Чтобы все кончалось хорошо.
Хочется душевного покоя,
Хочется покоя за душой.

Не к тому, что страсти надоели
И переживанья не с руки.
Хочется покоя, в самом деле,
Чтобы мысли были высоки.

В сущности, устойчивое что-то
Надобно для отдыха души.
Говори: семья, жена, работа…
Главное, о детях расскажи.

Положи мне руку на висок.
Слышишь, жилка синяя трепещет?
Мой удел, и вправду, невысок.
Поважнее есть на свете вещи.

Положи мне руку на глаза.
У меня под веками зарницы.
Отшумела, отошла гроза.
Почему же мне никак не спится?

Я еще живой, и ты жива.
Улыбнемся радостно друг другу!
Мы вдвоем, и не нужны слова,
Только кровь стучит как бы с испугу.

Кто придумал, будто смерти нет?
Быть бессмертным – это некрасиво.
На твоих ресницах мягкий свет,
И рука горячая на диво.

Мы будем длиться лишь мгновенье
Среди бесчувственного сна.
Придут другие поколенья,
Забудут наши имена.

Когда внимательный потомок
Увидеть пожелает нас,
Что он найдет среди потемок
Без наших лиц и наших глаз?

Набор случайнейших предметов,
Обрывки писем и бумаг
Он соберет, и будет это
Похоже на универмаг.

Там будет все: тарелки, ложки,
Носки, ботинки, стопки книг,
Электробритвы, кольца, брошки…
Не будет только нас самих.

Не будет радости и горя,
Рассудка, совести и лжи,
Души, что век с собою в споре.
А что мы значим без души?

Трамвайной молнии свет
на миг озарил меня.
Увидел: за много лет
не прожил и дня.

Увидел, как видит блиц,
мерцание мертвых лиц,
недвижный, как тень, листок
и мост, уходящий вбок.

Трамвайной молнии свет
короток – памяти нет.
Печать на мосту, как след, —
поэт, пешеход, скелет.

Мы празднуем только миг,
мгновенный, как тень листа.
Трамвайной молнии крик
уже улетел с моста.

Уже оторвавшись от грешной Земли,
Я всю свою жизнь обозрел наудачу.
Я слезы берег, но теперь не заплачу.
Как счастлив я был! Что за годы прошли!

Я вспомнил, как небо манило меня
Сверкающей бездной, как черные крылья
Легко прорастали во мне без усилья
Губящими свет языками огня.

В том черном огне, что горит за спиной,
Сгорели любовь моя, ненависть, сила,
И небо висит надо мной, как могила,
И нет в нем огня, и звезды ни одной.

Теперь в небесах только воля да ночь,
Да теплой Земли восходящие токи.
Заря розовеет на Дальнем Востоке,
Но так далеко, что не сможет помочь.

Умру я – соберитесь
Все вместе за столом,
Но пить не торопитесь,
Оставьте на потом.

Окиньте трезвым взглядом
Весь мир, что я любил,
Людей, что были рядом,
Пока я с вами жил.

Пускай теперь могила
Меня погрузит в мрак.
Простите, если было
Меж нами что не так!

Мы жили, как умели,
Но черт меня возьми,
Мы главное успели —
Живыми стать людьми.

И если смерть украдкой
Взяла кого из нас,
Дружище, все в порядке!
Не надо прятать глаз.

Я не оставлю детям
В наследство ни гроша.
Останется на свете
Одна моя душа.

Она придет к вам снова
В дни счастья и беды.
Придет, как это слово
Пришло из темноты.

Меня вы не жалейте,
Жалеть меня нельзя.
Ну, а теперь налейте,
Налейте всем, друзья!

Свет сентября, прозрачный свет осенний
Освободил мне душу от трудов,
Хотя что может быть обыкновенней
Начала осени и первых холодов?

Вот облако проходит утомленно
Над рощей, порыжевшей на краю,
А я легко и умиротворенно
Смотрю на жизнь прошедшую свою.

Кружится лист, тревога опадает,
Как роща, обнажается душа.
Над полем птица сонная летает,
И молодость уходит не спеша.

Что прошлое? Его уж не поправить.
Свет сентября прозрачен и жесток.
С самим собою незачем лукавить, —
И в этом главный, может быть, итог.

Поэтому, легко и беспристрастно
Обозревая свой недолгий путь,
Я говорю: жизнь все-таки прекрасна!
И думаю: зависит, как взглянуть…

Он будет собирательным лицом.
Военный летчик был его отцом.
Его мамаша вышла из крестьян.
Так, воля ваша, я начну роман.

Двадцатый век и сорок первый год.
Вот бабушка к герою подойдет
И перекрестит личико его,
А до войны пять месяцев всего.

Героя от бомбежки прячут в щель.
Теперь он тоже маленькая цель.
Он ищет грудь, губами тычась в тьму,
И хочет выжить вопреки всему.

Ну что ему осталось от войны?
Быть может, чувство страха и вины?
Быть может, полуночный чей-то стон?
Скорее, ничего не помнит он.

Он будет собирательным лицом
Для тех, для незнакомых со свинцом.
Поступит в школу, будет петь в строю,
Лелея собирательность свою.

Потом герой поступит в институт,
Еще пять лет спокойно протекут.
Где для него мне отыскать сюжет?
А между тем, прошли еще пять лет.

По совести, роман мой скучноват.
Герой его ни в чем не виноват,
Благополучен, как морковный сок,
И ростом он не низок, не высок.

По совести, романа вовсе нет.
На все дается правильный ответ.
Герой не горевал и не тужил,
Жил тридцать лет и не видал, что жил.

Он был лишь собирательным лицом.
Спасибо, что не стал он подлецом.
Но все же он типичен, как герой,
Хотя другой мне по сердцу, другой!

Да здравствует мой правильный роман!
На город опускается туман.
Герой давно женился, стал отцом.
Сын будет собирательным лицом.

В государстве рабочего класса
Я стою у пивного ларька.
Нет толпы, есть народная масса,
Ничего, что хмельная слегка!

Будь неладна, рабочая тема!
Выпил пива – и вот тебе связь
С гегемонами, с массами, с теми,
Кто стихов не читал отродясь.

Я возьму себе воблу посуше
И, спинной отрывая плавник,
Загляну я в рабочую душу,
Про которую знаю из книг.

Я по-свойски, они – по-простому,
Я по матери, то же они.
Что еще человеку живому?
Нету слов – так рукою махни!

Между ними ничем не отмечен,
Я не буду казаться святым.
Знаю только – один я не вечен,
Ну, а вместе – еще поглядим!

Дирижер рукой дрожащей
Вытащил из-под полы
Звук растерянный, щемящий —
Так птенец глядит из чащи,
Так звезда глядит из мглы.

Дирижер рукой суровой
Воздух мнет над головой.
Фрак его черноголовый
Пляшет в пляске бестолковой
И страдает над толпой.

Дирижер хватает флейту,
Вьет невидимую нить.
Склонен к лирике и флирту,
Он парит, подобно спирту,
И не может говорить.

Как смерч, скользит официант.
Лежит закуска на подносе.
Летит он, светлый, как апостол,
С желанной печенью трески.
Имел бы я такой талант,
Сей миг литературу бросил,
Купил манишку бы, а после
Я удавился бы с тоски.

Умел бы он писать стихи,
Сей миг ушел из ресторана
И сел бы над листом бумаги,
Сжимая пальцами виски.
Узнав, что критики глухи,
Печататься как будто рано
И много надобно отваги,
Он удавился бы с тоски.

Чекист сидит, на водку дышит,
Дрожит могучая рука.
Он ничего вокруг не слышит,
Он вспоминает про ЧК.

Он вспоминает, как с отрядом
Он бандам двигался вослед,
Как вызывал его с докладом
Железный Феликс в кабинет.

Он тоже был тогда железный
И храбро дрался за народ.
А вот теперь он бесполезный
Сидит на кухне, водку пьет.

Старуха вязала носки
Какого-то бурого цвета.
От старости или с тоски,
А может, ей нравилось это.

Старуха петельки клала,
Как жизнь свою изображала,
И лампа в середке стола
Светила и ей не мешала.

Две спицы вились, как волчок,
Вот вытянут нитку живую…
«О Господи, я не горюю,
Живу я еще – и молчок!»

Старуха вязала носки,
Последние петли сплетала.
Как тени от лампы резки!
Как свету приветного мало!

Мой знакомый в зеленом плаще
Торопливо с авоськой шагает,
И снежок у него на плече,
Чуть коснувшись плаща его, тает.

Мне известно, что он одинок,
Не устроилось личное счастье.
Дома ждет его только щенок,
Спаниэль удивительной масти.

Мой знакомый приносит кефир,
Пачку «Севера», свежую булку
И, журнал захватив «Новый мир»,
Спаниэля ведет на прогулку.

Совершая привычный маршрут,
Тянет жизнь, как скрипичную ноту.
Жаль, собаки недолго живут.
У него уже третья по счету.