Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Твои уста – как яблоко гранатное,
Твоя душа – как облако закатное,
И вся ты – розовый как будто куст,
Взобравшийся на храма мшистый руст.

И я люблю тебя, как фавн аттический,
Вступая в круг мечты опять магический,
И не страшит меня полярный Сфинкс,
Когда к губам я приложу сиринкс.

Твои глаза, как Звездная Медведица,
Горят в ночи, и всякая нелепица
Острожная проходит без следа,
И жизнь с тобой совсем уж не беда.

Штурвал рука твоя схватила белая,
И я могу, уж ничего не делая,
Беседовать с незримым божеством
О неестественном, о неживом.

Взвивайся же с руста на руст дорический,
Как в век давно исчезнувший, классический,
Меж трех еще не рухнувших колонн,
Всё выше, выше, в самый небосклон.

А я вокруг тебя, мохнатый, голенький,
Плясать пущусь, как будто бы для Толеньки
Зевес создал весь этот странный мир
И жизнь – один лишь беспрестанный пир.

Потом взберусь, засеменив копытцами,
Через шипы твои, промежду птицами,
На чудом уцелевший архитрав,
Куда столетий не проник бурав.

И плетью ты меня своей вершинного
Обнимешь с нежностию голубиного
До маленьких спиралевых рожков,
И буду я счастлив меж лепестков.

И всё божественней мои мелодии,
Воскресли будто сызнова Мефодии,
И с удивлением полярный Сфинкс
Глядит на фавна, розы и сиринкс.

Душа мрачна. Мрачны над крышей тучи,
Как рыцари в завороненных латах...
И всё же мне перед грозою лучше,

Чем в пламенном рубиновом закате:
Я создан для космической трагедии
И я люблю истории шахматы.

Герои мне из окисленной меди,
Восставшие с полей пустынной Трои,
Нередко снятся в полуночном бреде...

Душа мрачна. Как белый альбатрос,
Летаю я над ледовитым морем,
И в крылья пьяный мне палит матрос,

Но, смерть давно уж не считая горем,
Гляжу я на палящего в меня,
Как облик белый, просветленным взором,

И расплываюсь в ореоле дня...
И нет меня уже давным­давно,
Хоть и расту я из гнилого пня

Над пропастью, где сыро и темно.

За облаками, на вершине голой
Первосозданной, сумрачной горы,
Покрытой горностаевою столой,
Лежал я для фантазии игры.

И надо мной гирляндою веселой
Кружились неисчетные миры,
И Млечный Путь с атолла на атоллы
Вился, как драгоценные чадры.

И Хаоса мне чувствовалась близость,
Несчастного в рассеяньи Отца,
И всякая в душе исчезла низость,

Как будто бы и мне уж нет конца
И золотая у меня подвижность
В мозгу всего планетного венца.

Звезды как шитье на мантии Божьей,
Звезды как фигурный арабеск,
Звезды на гирлянды роз похожи
Меж колонн. Благоуханье. Блеск.

Море всё как аспидовы кожи,
Море – чешуя алмазных фреск,
Море – крестный ход. В руках прохожих
Свечи золотые. Всё гротеск.

Черный парус я ночной тартаны,
Что заснула меж горящих свеч,
Волны что­то шепчут, как гитаны…

Отвечаю им подергиваньем плеч.
Меж ублюдков Божиих я самый странный,
Но лишь мне дана в Хаосе речь.

Я наблюдал, как на морском берилле
Всплывали радужные пузырьки
И как они торжественно катили,
Сплетаясь в арабески, на пески.

Какая радость в этой хрупкой силе,
Как синие несут их языки!
Но вот уж в золотой они могиле,
Вот радужные тухнут огоньки!

Зачем они родились от ундины
Растрепанных, алмазовых волос?
Зачем, взнесясь, горели на вершине?

Да низачем – как ты, седой матрос,
Куда­то мчащийся на бригантине
И безответный ставящий вопрос!

За облаками синегрудыми
Вершина есть горы угрюмая,
Старинный замок есть разрушенный
С одною башней уцелевшею.
И в башне той есть зал, расписанный
Учеников рукою Джоттовых,
И в зале том живем мы мысленно
Меж рукописных книг с рисунками,
Следя за танцем звезд полуночи,
За облачными арабесками,
Покрывшими горы подножие.
Нет ни одной тропы на темени,
Нет даже мха уже засохшего,
И мы питаемся лишь мифами,
Пьем из бокалов росы зорные.
Однажды жили здесь отшельники
Иль Парсифаля братья крестная,
Теперь лишь мы живем здесь мысленно,
Следя за звездною гармонией,
Следя за иероглифом облачным,
И ничего уж в Граде Лилии
Не нужно нам среди мятущихся.
Мы лишь с собой на башне сказочной,
Как перст застывшей в небе радужном,
Как мост, теперь еще невидимый,
Простерший своды к синей Вечности,
К Отцу страдающему, Хаосу.

Посуху с посохом,
По морю с поплывом,
В вечном движении
Жалкие атомы,
В вечном кружении
Облачки белые.
В каждом мгновении
Есть откровение,
Только меж стенами
Смерть неминуема,
Только меж мыслями,
Цепи подобными,
Узаконенными,
Дух возмущается,
Сумочку с посохом
Ищет под лавкою,
Белые лапотки,
Чтоб убежать опять
В пустошь бесплодную,
В келейку горную.
Лес ведь по посоху
Плакать не вздумает,
Блудное детище
Не заприметит он!
Нет уж пророков ведь
Веры спасительной!
Только в движении,
Только в сомнении
Цель прозябания,
Только в усмешечке,
Горькой иль радостной,
В вечном движении,
В вечном всебожии,
В вечном безвластии!
Посуху с посохом,
По морю с поплывом
В белом кораблике,
По небу облачком
В белой рубашечке,
Яркою звездочкой
В митре Создателя.
1947

Ноги белые,
Ноги старые
Из­под простыни
Опускаются
И на коврике
С белым мамонтом,
В тучах лубочных
С храмом сказочным,
Почву щупают,
Не удастся ли
Вертикально им
В небо вырасти,
Не удастся ли
Снова в диспуте
С Богом выступить.
Вот коснулися
Пальцы коврика,
Вот оперлися,
И поднялося
Тело тощее.
Ноги жалкие
Дон­Кихотовы,
Чуть дрожащие
И неверные,
Вот шагнули уж
По кирпичикам
Холоднешеньким
До окошечка.
Пальцы белые,
Тонким­тонкие,
Протянулися,
И окошечко
Распахнулося.
Вешним воздухом
Вдруг повеяло,
С ароматами
Роз пурпуровых,
Белых гроздочек
На акациях.
Кудри снежные,
Волнам сродные,
Растеребились,
Очи смутные
Засветилися,
Богу вызов шлют,
Богу синему.
– Отзовись, Отец,
Хаос творческий,
Пожалей меня,
Сына Блудного,
Что давно уже
В дом отцовский свой,
Плача, просится.
Вышли слуг своих
За ягненочком,
За бочоночком
Вина красного
Да за истиной
Первозданною,
Скрытой в Вечности!
Полно атомом
Быть мне гаснущим,
Инфузорией
Моря мертвого,
Сквозь прогнившего,
Полно ноги мне
Эти белые
Волочить в грязи
Без желания!

Всё прекрасно в отраженьи,
В моря голубом зыбленьи,
Как тяжелая паранца
С красным парусом для танца,
Как пурпурный этот бакан,
Что со всех сторон закакан
Чайками гнилого порта,
Что сожрали б даже черта.
Как они легки и зыбки,
Как они свежо стеклянны,
Как исчезли все изъяны,
Тяжесть всякая земная,
Словно это формы рая.
Посмотри, я сам за бортом
Становлюся натюрмортом:
Лик мой оживился старый,
В мертвых глазках моря чары,
Щеки, лоб – всё майолика.
Как вокруг Христова лика,
Золотистое сиянье!
Фон, усыпанный алмазом,
Моря синего экстазом,
Бирюзой и изумрудом,
Сказочным глубинным чудом...
Все порвались будто цепи...
Крабы черные и сепий
Жадных зонтичные ноги
Стали словно моря боги,
Стали странным арабеском,
Недр преображенным блеском.
Сам я, старый, скучный, злой –
Новоявленный святой.
Всё прекрасно в отраженьи,
В моря синего зыбленьи.
Наслаждайтесь же собой,
Небылицей голубой!