Станислав Куняев - Стихи

Смирись. Люби меня таким,
какой ни есть. Другим не буду.
Опять друг друга не щадим,
необходимые друг другу.

Ты женщина. Ты петь должна
у очага над колыбелью.
А мне законченность страшна,
и завершённость пахнет смертью.

Я этот запах не люблю.
Я лучше посмотрю с порога
вслед молодому журавлю:
какая вольная дорога!

А он в насмешку надо мной,
как будто бы тебе в угоду,
летит к родимому болоту,
иначе говоря — домой.

Всё не высказать, всех не обнять,
потому-то я понял отныне, —
чтоб чужих и неблизких понять,
хоть родных надо сделать родными.
Но как будто мы любим родных!
Впрочем, любим, но странной любовью:
болен ею лишь тот, кто приник
в час прощанья хоть раз к изголовью.
Что любил? Бормотанье реки,
уходящего времени вздохи,
приближенье привычной тоски,
да касание милой руки,
да какие-то вечные строки.
Всё? Едва ли. Склоняясь ко сну,
глядя пристально в небо ночное,
вспомню всё, что ушло в глубину
и пускай остаётся в покое.

Умирающий медленный мир
нежных речек, зелёных опушек,
ты меня породил и вскормил,
научил предсказаньям кукушек.
Как спалось на весенней земле!
Рухнешь в травы и спишь на здоровье,
и летаешь, как птица, во сне,
положив кулаки в изголовье…
Четверть века — всего-то прошло,
только время ничуть не дремало, —
ты подумай, как нас обожгло,
обработало как, обтесало!
Всё случилось в назначенный срок.
Жизнь работает неутомимо,
и её огнедышащий вздох
то и дело проносится мимо.

Эти кручи, и эти поля,
и грачей сумасшедшая стая,
и дорога — ну, словом, земля —
не какая-нибудь, а родная.
Неожиданно сузился мир,
так внезапно, что я растерялся.
Неожиданно сузился мир,
а недавно ещё — расширялся!
И грачи, подтверждая родство,
надо мной без умолку кричали
всё о том, что превыше всего
голос крови в минуту печали.

Я на днях случайно прочитал
книжку невеликого поэта.
Где-то под Ростовом он упал,
захлебнулся кровью и не встал
и не видел, как пришла победа.
Но отвага гению сродни,
но подобно смерти откровенье,
и стоит, как церковь на крови,
каждое его стихотворенье.
Вот и мне когда-нибудь упасть,
подтвердить своей судьбою строчку,
захлебнуться и поставить точку —
значит, жизнь и вправду удалась.

Не верю, чтобы подошла
так быстро жизнь моя к пределу!
Опять мытарствует душа
и не даёт покоя телу.
Всё гонит по свету… Куда?
Зачем я стал себе несносен?
Не может быть, не навсегда
я разлюбил весну и осень.
Не может быть! Я возвращусь
к началу, к утреннему свету,
и удивлюсь цветам и снегу,
и прежним смехом рассмеюсь!

Вдоль улиц, дождливых и ветреных,
он плёлся —
должно быть, домой
и бремя страстей человеческих
устало влачил за собой.
Шагал, головою покачивал,
молчал, сигарету курил,
и так сам себя успокаивал,
и так сам себе говорил:
«Не мучься напрасной заботою,
разгуливай навеселе,
дыши тишиной и свободою
на этой печальной земле.
В пространствах пустынного города
спой песню о жизни своей,
чтоб песенка эта вполголоса
сливалась с шуршаньем дождей.
И что-нибудь светлое вспомнится,
и дальше пойдёшь не спеша,
не скоро ещё успокоится
твоя молодая душа».

Не то чтобы жизнь надоела,
не то чтоб устал от неё,
но жалко весёлое тело,
счастливое тело своё,
которое плакало, пело,
дышало, как в поле трава,
и делало всё, что хотело,
и не понимало слова.
Любило до стона, до всхлипа,
до тяжести в сильной руке
плескаться, как белая рыба,
в холодной сибирской реке…
Любило простор и движенье, —
да что там, не вспомнишь всего!
И смех, и озноб, и лишенье —
всё было во власти его.
Усталость и сладкая жажда,
и ветер, и снег, и зима…
А душу нисколько не жалко —
во всём виновата сама!

Охотского моря раскаты
тревожили душу мою.
Я плавал и слушал рассказы
о жизни в туманном краю.
Как волны кого-то бросали
и кто-то в тайге умирал…
Мой друг, современный прозаик,
но это же твой матерьял!
Я слушал и думал печально,
что это не мой интерес.
Листал не спеша, машинально
страницы житейских чудес —
о судьбах отчаянных женщин,
о воле в колымской глуши…
Преступна поэзия с желчью —
а кровью — попробуй скажи!
Но всё же не сдамся, не брошу,
покамест живу и дышу,
замолкну, по жалкую прозу
я всё-таки не напишу.

Стояло полсотни домов
вдоль трассы неровным пунктиром.
И, как говорится, любовь
и холод здесь правили миром.
На стройке гудела страда,
машины в тайгу продвигались.
Но камень, земля и вода
отчаянно сопротивлялись.
Коррозия ела металл,
машины сходили с откоса,
и ливень врасплох налетал,
и палки летели в колеса.
А ночью, готовясь к труду,
вповалку храпели бараки.
Намаявшись лаем к утру,
как мёртвые спали собаки.
Но я в эту ночь не дремал
и что-то в награду увидел,
когда, окунувшись в туман,
на ощупь на просеку вышел.
Кругом залегла тишина,
но вдруг свежим ветром подуло,
и разорвалась пелена,
и солнце в прорыве блеснуло.
И я подглядел — торжество,
мгновенье особого рода,
почти не от мира сего
себе разрешила природа.

Вдоль по Тунгуске
с ружьём, с мешком
по молодому чёрному льду
небезопасно идти пешком,
лёд ощупывая, иду.

Слышу, сзади ревёт «Буран».
— Стой! — поглядел метис в упор,
вижу, что молод, ухватист, пьян
и не желает глушить мотор.

Крикнул: — В прицеп на брезент ложись!
Ящик железный на полозах…
Газу прибавил — и понеслись!
Я — как в гробу, и небо в глазах…

С визгом железо режет лёд…
— Эй, на торосы не налети!
Твой бронированный вездеход
как бы вдребезги не разнести!

Полуказак, полуэвенк,
полугонщик, полуямщик…
А под полозьями белый снег
плавится и, как живой, пищит.

Фары — что очи северных сов,
ветер простреливает брезент…
Птица-тройка! — и нету слов…
А над хребтами внезапный свет!

То ли ракета, нутром урча,
вышла из шахты и понеслась,
то ли пушкинская свеча
вспыхнула, чтобы навек пропасть?

Полоз железный кромсает ширь.
Что там на забереге, как стог?
Не Святогорский ли монастырь?
Не аввакумовский ли острог?

Иль буровая, где плещет нефть,
прямо на снег выплёскиваясь…
Снова в небе северный свет
вспыхнул, рвущий радиосвязь!

Бок от мелкашки заледенел,
не потерять бы нам колею!
Эй, ты от скорости захмелел —
режешь по наледи — мать твою!..

Он усмехнулся: — На скоростях
мы не провалимся, пролетим! —
…Изморозь выросла на бровях,
а изо рта — пар или дым?

Нет, не Пегас заездил меня,
душу не тройка мне растрясла…
Жёлтый закат тунгусского дня,
в тьму преходящая желтизна…

Ох, разогнались — притормози!
Что там чернеет — не полынья?!
…Волчий треух весь в изморози,
в руль вцепился, не слышит меня.