Станислав Куняев - Стихи

Тряпичница и попрыгунья,
красотка тридцатых годов
сидит, погружаясь в раздумья,
в кругу отживающих вдов.
Бывало, женой командарма
на полузакрытых балах
она танцевала так плавно,
блистая во всех зеркалах.
Четыре гранатовых ромба
горело в петлице его…
Нет-нет расхохочется, словно
все длится ее торжество.
Нет-нет да поблекшие патлы
мизинцем поправит слегка…
Да ей при дворе Клеопатры
блистать бы в иные века!
Но запах французской «Шанели»,
венчавшей ее красоту,
слинял на казенной постели,
растаял на зимнем ветру.
Трещали такие морозы,
и вьюга такая мела,
что даже такие стрекозы
себе обжигали крыла.

Был Дмитрий Самозванец не дурак,
он знал, что черни любо самозванство,
но что-то где-то рассчитал не так
и черным пеплом вылетел в пространство.
Как истый царь на белом жеребце
он въехал в Боровицкие ворота…
А то, что с ним произошло в конце, —
все потому, что знать не знал народа.
Не понял он, что из святых гробниц
в дни гневной смуты и кровавой пьянки
законных государей и цариц
народ, глумясь, выбрасывал останки.
Пойти под плети и на плаху лечь,
поджечь свой двор и все начать сначала…
Он был храбрец…
Но чтоб чужая речь
на древней Красной площади звучала?!

Ох, как ловко работает время,
изменяя теченье веков.
Не вчера ль темнокожее племя
согревалось в лесах у костров?
А сегодня стоят дипломаты
и глазеют, вращая белки,
на огни Грановитой палаты,
на расписанные потолки,
на сияющий жезл Иоанна
и на прочий священный утиль…
Самодержцы России, как странно
видеть вам современную быль
и, встречая детей Танганьики,
понимать, что обширна земля,
что сверкают их черные лики
средь крестов и рубинов Кремля!

Пили теплую водку
и с печалью в глазах
мне сказал поговорку
узкоглазый казах.
Ни в лесу, ни в пустыне
слов страшней не найти:
— Сердце матери в сыне,
сердце сына в степи!
Как проклятье и клятва,
как последняя суть —
в них судьба космонавта,
лорда Байрона путь,
шрамы кровных разрывов,
и триумф Кончака,
и «Персидских мотивов»
голубая тоска.

Разглядывая каждую строку,
ученый-тюрок вывел без сомнений
такую мысль, что «Слово о полку»
пропел в пространство половецкий гений.
Под шум берез, под ропот ковыля
судьба племен так прихотливо вьется…
Но вспомнишь вдруг: «О, Русская земля,
ты за холмом…» —
и сердце оборвется!

Прощай, мой безнадежный друг,
нам не о чем вести беседу.
Ты вожжи выпустил из рук —
и понесло тебя по свету.
В твоих глазах то гнев, то страх,
то отблеск истины, то фальши…
Но каждый, кто себе не враг,
скорее от тебя подальше.
Спасать тебя — предать себя.
Я лучше отступлю к порогу,
не плакальщик и не судья —
я уступлю тебе дорогу.
Коль ты не дорог сам себе —
так, значит, я тебе не дорог…
Как желтых листьев в октябре
шумит воспоминаний ворох
о времени, когда гудел
январский лес в ночи морозной,
а ты в глухую ночь глядел
и любовался ширью звездной.
Храним призваньем и судьбой,
грядущий день встречал без дрожи,
и были оба мы с тобой
друг друга лучше и моложе.

Все было так. Шумел зеленый дуб.
Встало солнце над прибрежным лугом.
В густой тени дремал мой юный друг,
тот человек, что был мне лучшим другом.
Он почернел и вымотался весь
от ранних зорь, от золотого плена,
от страсти жить, от жажды пить и есть
так изнемог, что навзничь рухнул в сено.
А шум листвы и птичья щебетня
твердили нам, что наступило лето…
В его губах дымилась сигарета,
он спал как мертвый… Капелька огня
достигла рта.
Он вскрикнул.
В два прыжка
слетел с обрыва и, как зверь, губами
припал к струе, и чистая река
слизнула боль и остудила пламя.
Вся наша жизнь шумела в лад с рекой,
совсем иными были наши лица…
Добычей, смехом, родиной, тоской —
мы всем готовы были поделиться.
Он был здоров и молод. Потому
глядел на мир так весело и юно…
Вот почему, вперяя взгляд во тьму,
я думаю печально и угрюмо:
неужто честь, отвага и душа
всего лишь результат избытка силы?
Но только плоть достигнет рубежа,
когда земные радости немилы,
как проступают в лицевых костях
отчаянья и замкнутости знаки.
Не дай мне Бог!
На старых тополях,
справляя свадьбы, раскричались птахи.
Опять весна. До самой синей тьмы
над гнездами хлопочет птичья стая,
и я внимаю шелесту листвы,
как по страницам жизнь свою листая.

Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
— Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! —
Прекрасен полет облаков
и звездных огней вереницы…
Но вспомнишь, как черные дни
ползли по любимой отчизне,
и все, что вершилось людьми
во имя возмездья и жизни!
Земля и черна, и влажна,
а синее небо высоко…
И вдруг выплывает со дна
бессмертное:
— Око за око!

Там, где река свершает поворот,
размах весны, ее слепая сила
в ночь половодья почерневший лед
со скрежетом на берег взгромоздила.
А чуть повыше — камень у тропы,
где бьет родник, и все его изгибы
повторены изгибами травы,
прорезавшей истаявшие глыбы.
Уже мелькают желтые цветы
среди сухой травы на южном склоне…
Я сел на камень. Зачерпнул воды
и не спеша напился из ладони.
Родник прошел сквозь глины и пески,
в нем было столько талого дыханья,
что защемило сердце от тоски
и радости случайного свиданья…
Когда-то мальчик, переплыв Оку,
в погожий день июня или мая
по солнцепеку плелся к роднику,
от жажды и жары изнемогая.
Он так любил, склонясь к земле сырой,
глядеть, как пульс ее бесшумно бьется
и как песчинок золотистый рой
на вертикальных струях нежно вьется.

Стали старые деньги — новыми.
Стали новые песни — старыми.
Стали злые надежды — добрыми.
Стали крупные планы — малыми.
Стали пьяные речи — трезвыми.
Стали краткие ночи — долгими.
Стали пряные блюда — пресными.
Стали сладкие губы — горькими.
Стали легкие страсти — трудными.
Стали полные реки — мелкими.
Стали бедные рифмы — чудными.
Стали частые гости — редкими.
Стали острые шутки — плоскими.
Стали близкие други — дальними.
Стали малые дети — взрослыми…
И так далее, и так далее…

Неустанно работает мысль,
точит ствол человечьего древа:
в чистых колбочках выносим жизнь,
чтоб не мучилось женское чрево,
упраздним изнуряющий труд,
обезболим кровавые роды!..
И по белому свету пойдут
небывалые дети природы.
— Нас без муки рожали на свет!
Без любви и без страха зачали! —
…Вот он — их неизбежный ответ
на живые мольбы и печали.