Хорхе Борхес - Алгорифма

Сегодня, девятого сентября 1978 года
На ладонь мою лёг небольшой такой диск
Астрологической игры в го. Знаешь, что значит «го», да? —
Игого! На доске фишкам Го вчинит иск.

Проживёт жеребец этот юность вольго, да
Зол конец его — петля и в ней горла стиск,
Потому что он жертвенный конь — вот невзгода! —
И на репке женился проклятый редиск.

Не написана им огуречных нег ода
«Ипполит и Дельфин», зато есть икса иск
В уравненье словесном, а промежъягода

Его не исторгает любовный заиск.
Вот какая стоит во вселенной погода…
Затопить бы камин да напиться бы вдрызг!

Го есть вторые шахматы Востока,
Древнейшего письма они древнее,
Чьё поле — целый мир. Скажешь, жестоко
Душить коня? Ты, видимо, главнее

Вождей земли, живущих у потока,
Ревнителей о истине умнее,
Сидящих в храмах лотосоцветоко!
Но, негодуя, надо быть честнее.

Ты видел, жеребца каков цвет ока?
Оно кучи, что с мухами, темнее.
Ни пуля, ни разряд электротока,

Ни яд и ни топор — всего вернее
Удавка. Нить основы и утока
Легла так, а ковра что нам роднее?

Число чёрных и белых комбинаций
Вселенной в го исчерпывает время,
А жеребца древнейшая из наций
Пасти будет, стопу вперяя в стремя,

Ради одной из… Нет, не коронаций —
Мистерий! В руки молнию и гремя
Приимет… Нет, не царь — центр эманаций
Могущества, чьё иго — мир, а бремя —

Война всем нечестивым, что как море
Бушующее, ила, донной грязи
Исполненное, волн мятеж в чьём оре:

«Нельзя слова давать ни в коем разе
Гонителю гомосексуалистов!
Станок печатный не для скандалистов!»

В го человеку можно потеряться,
Словно в любви или в любом из дней…
Они везде с триумфом воцарятся
И Фрейда институт — Москва, красней! —

Откроют и во все сферы внедрятся,
А есть ли власти что-либо вкусней?
Накажутся, не отблагодарятся,
Если Бог есть, они всего верней.

Как личности они не повторятся,
Скажу вам честно — некуда честней!
А в том, что наши личности вторятся,

Не убедился кто теперь? И с ней,
Истиной этой тяжко им смиряться.
Неужто Сатаны богач умней?

Сегодня, 9 сентября года 1978-го
Я, не сведущий в стольких вещах — пусть будет
На одну ещё больше, а что мне, убудет? —
Отказался от го. На конька кто хромого

И поставит? Эпоху кино конь немого —
«Мистер Пипкин в больнице» — застал: и добудет
Челюсть рвач вместо зуба, кто сцену забудет? —
На конька ставку сделает разве что мова…

От открытия вежливо я отказался
Лабиринта ещё одного на планете
И, как видите, в нём так и не оказался.

Легкопрыги! А вы просто канете в нети.
Вы, как я, вновь и вновь не родитесь под солнцем
Негром, персом, норвежцем, индусом, японцем…

Молчаливая дружба луны
(Я цитирую плохо Вергилия)
Будет сопровождать тебя. Зги ли я
Вновь не вижу, воспев валуны,

Что лежат в темноте, зелены,
Караимские как намогилия,
Соловей, трели чьи не долги, лия
У реки, на весь мир что слышны?

В чите первые строки важны.
Остальное — плод благогугилия.
Получается иегогилия!

Вот верлибры зачем мне нужны.
А с луной молчаливо дружны
Только те, чей не зол, но благ Или-я.

С ночи какой, потерянной сегодня
Во времени и с вечера какого
Твой зыбкий взор, святая греховодня,
На шее чей не крест и не подкова,

А чёрный ящик, светосень Господня:
«Да, согрешила. А что тут такого?
На нас вообще одежда лишь исподня,
А в том, что мы стыдимся, змея кова» —

Во дворике каком, в каком садочке
Луну ты разгадала? И как тьму трость
Ощупывает, Божья так премудрость
Ощупала порок людского рода.

Из мрака вышла Эос, златокудрость
Воспета чья аэдом из народа,
Спаслась в котором лишь Жены порода.

Навеки разгадала? И однажды
Я знаю, кто воистину воскликнет:
«Луны впредь не увидишь светлый лик, нет,
Апостол лишний десятитринажды!»

Исчерпана тобой поступков сумма,
Которая твоей стала судьбою.
Ты сколько от Каиафы принял сумм, а,
Прекрасный друг с повадкой голубою?

Нет смысла открывать все окна мира,
Раз ни одно из них уже не выйдет
На светлую луну, ибо не выйдет

Тринадцатым назвать того, кто мира
Марией трату осудил ехидно,
Как аспид ядовитый и ехидна.

Описывая вновь и забывая
Обычай ночи — на луну гляденье,
Не упущу возможность наблюденье
Сделать опять, пока душа живая.

Ей посвятил великие слова я.
Тринадцатого есть некудаденье
Апостола и здраворассужденье
Велит Иуду в счёт не брать, но свая

Не он гнилая, что под весом Кифы
Обрушилась. Казаки — это скифы…
Но за Петра Христос Богу молился.

Так кто лишний апостол, угадатель,
Кто Иисуса истинный предатель,
Кто, возгордясь, не самоумалился?

Я родился в городе другом,
Что зовётся тоже Буэнос Айрес…
Ногти пред монархией кусай, res
Publica в наряде дорогом.

Если царь не стал Богу врагом,
Николай Кровавый как, Венс Сайрос,
То не евхаристии бросай рис,
А расстрелян будь, да с матюгом.

Вспоминаю скрип дверей тюремных…
Девок у царя было гаремных
Полон двор, да Пётр Ильич Чайковский

Прелести так грёз краснотеремных
В звуки воплотил — о, чай московский! —
Что царь полюбил грех мальчуковский…

Плеск реки и аромат жасмина
Для меня суть вещи ностальгии.
Буэнос Айрес! Улицы другие
Почему в тебе, а след кармина

На рубашке тот же? Ну, сними, на,
Как жену я трахаю. Долги и
Бурны миги радости нагие,
Не хватает треска лишь камина…

Буэнос Айрес! Солнце твоё в полдень
Вспоминаю… Сын! Свой сильный пол день
Обнимая женщин, в место дальнее.

Помню две скрещённые рапиры…
Вот чем отхлестал бы вас, шекспиры,
Царь царей! Нет выходки скандальнее…

Человек с бревном и с печниками,
Крепкими такими мужиками
На картине славит труд свободный.
Мужики глядятся добряками.

Запад ждал, что грех тылопрободный
И рогами красный плащ избодный,
Мерзкий, презираемый веками,
Нужный между тем как руль ободный

Ленин, наконец, легализует.
Только к власти быстро пришёл Сталин.
Печников вождя парализует

Сифилис. Исход уже летален.
Коба же гомосексуалистов
Ненавидел, я как футболистов.

Вспоминаю годы золотые.
В гости приходил без приглашенья
Люд друг к другу для еды вкушенья
И питья вина. Нравы простые

Телефон испортил… Не святые
Все мы, но такие согрешенья
Как сейчас, редки были. Крушенья
Поезда бутылки ждут литые,

Полные бутылки и пустые.
Не привык терпеть одни лишенья
Аппарат кровавый разрушенья.

На Руси раздор, как при Батые.
Виноваты с мясом щи густые
За поста, выходит, нарушенья?

Вспоминаю карандаш и шпагу.
Гонгоры стих гордый вспоминаю.
Шпага поломалась. Да, я знаю.
Карандаш грозит ареопагу!

Вспоминаю то, что сам увидел
И что мать с отцом мне рассказали:
Сталин извращенцев ненавидел.
Сапоги они ему лизали.

Вспоминаю друга Маседонио
Не в кафе, на улице что Онсе,
Оперев чело своё ладони о,

В эншпиль погружённого (в прононсе
Его «эр» французское…) — у стойки
С ним стоим мы, к алкоголю стойки!

Ещё помню я с землёй телеги,
Что вдоль Онсе не спеша по пыли
Проезжали… Красные глупы ли?
Скромно жить при хлебе да ночлеге…

Почему не во дворце, коллеги?
Верующими когда б вы были,
Заповедь Христа бы не забыли…
Но что делать опосля возлеги?

Помню Амальсен де ля Фигура,
Ту, на улице что Токумана…
Антифразис — речи есть фигура,

Вид наичестнейшего обмана:
Юношу богатого Спаситель…
Полюбил. Как жертву искуситель.

Станислав дель Кампо, возвратившись,
Умер. На том свете очутившись,
Станислав дель Кампо перед Богом
Оправдался, мило отшутившись

На своём испанском неубогом:
«Мой Господь! — Сказал он — Если б Огом
Я Васанским был, усовестившись,
Одр железный в деле прелюбогом

Не винил бы!» Станислав дель Кампо
Сказал Богу: «Я всем беднякам по
Женщине бы дал в юные годы», —

На что Бог ответил Станиславу:
«Ну, дель Кампо, шутишь ты на славу.
Кончились твои, бедняк, невзгоды!»

Вспоминаю третий двор. Рабов он
Патио был, для меня запретным.
Лучше бы остался мир каретным
Да лошадным, сердцем облюбован.

Лучше бы как в Индии он бедным
Оставался, не разбогатевший,
И в Китае как велосипедным,
А то править миром захотевший

Людоед с техническим прогрессом
Справиться не может и планету
Ближнюю за звонкую монету

Продаёт уже, леча мир стрессом.
Лучше рабский дворик, чем свобода
Для заднепроходного пробода.

Вспоминаю выстрел пистолетный
Алема в закрытом экипаже.
Где Пилат, петух наш туалетный?
Дать ли объявленье о пропаже?

Он теперь как юнкер эполетный
При купчихе, а она при паже,
Гей теперь он, зерноклюв балетный.
Ну ты, Пугачиха, и глупа же!

Кто из «Независимой газеты»
На «Фабрику звёзд» перелетает?
Но подъедешь не на той козе ты

К Алле, если Понтий не питает
Личную симпатию к одежды
Не снимавшим ради той надежды.

В Буэнос Айресе, ныне оставленном,
Я б себя ощущал посторонним,
Но теперь я на потустороннем
Берегу, мной отсюда представленном,

За собой наблюдаю в наставленном
Зеркале, на пол вдруг не уроннем:
Освещаемый со всех сторон нем.
Быль зрю о есть мышей не заставленном…

Рай единственный, нами не видимый,
Есть потерянный рай, что утрачен
Навсегда… Властью их ненавидимый,

Перед смертью голодной был мрачен,
Но и весел я: «Что, ненавистники,
Своего не добились, завистники?»

Некто, мой почти я, идентичный
Мне настолько, что мы без сомнения
Одна личность, в глазах лишь темнения
Нет твоих, мой двойник аутентичный,

Эти строки прочтёт, артистичный
Подражатель себе, поумнения
Сильных мира виновник, чьи мнения
О добре и о зле — воск пластичный.

С обелиском привинченным скромную
Да оплачет плиту из цемента,
Как свою, улучатель момента,

Искру высечь чтоб в небе огромную.
Должен эту прочесть он страницу.
Верю в утреннего я Денницу.