Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Они пред гордостью печали
Насмешкой извивались всласть.
И месяц медленный отчалил,
Беззубую раскрывши пасть.

От золотых песков заката
Янтарный удалился челн.
Они смеялись, я ж им свято
Печаль вечернюю прочел.

И ни один, храбрейший из них,
На холмик сердца не взошел,
Чтоб подышать в вершинах жизни,
Чтоб синих звезд пощупать шелк.

Так под каменьями седыми
Живые дремлют червяки.
Их кровь льдяная не подымет,
Гранита не сорвет замки.

Из Блока, Тютчева, Верхарна…
Зажглись цветы из их тоски.
Слезою дедов лучезарной
Страниц умыты лепестки.

От Гоголя родился Чехов,
И Достоевский, и Толстой…
Вчера я к Пушкину заехал, –
Навстречу мне Байрон хромой.

У Данта был отец Виргилий,
У Шекспира – историй том.
Гомера по селам водили,
Как по столетиям потом.

Миры, кометы – друг от друга…
О, воин-критик, – что ж, бряцай!
Тобой не в первый раз поруган,
Кто все-таки имел отца.

Роковая, вековая,
Твой набат, и свят, и мил…
Тишина переживает,
Пережевывает мир.

Лун изглоданные ребра,
Звезд пустые черепа…
Мрак зеленый, мрак недобрый
Тушей всей на землю пал.

Мрак в часы дробят колеса,
Мелют час в песок секунд.
Труп ответа, крюк вопроса,
Их зарницы рассекут.

Кровь по-новому обрызнет
Синий жертвенник небес.
Там жрецом на новой тризне
Сядет солнца рыжий бес.

И грянет час, увянут лица,
Душа устанет тело жрать,
И смуглой бурей разрешится
В корсете тропиков жара.

Громовый трактор тучи вспашет
Ножом платиновым косым.
И вековых изрытых башен
Во тьму провалятся носы.

И перекрестится планета
Рукою молнии худой.
И кто-то старый крикнет где-то
И понесется над водой.

Покажет он, как кудри – в пепел,
Как лавой жирен и мордаст,
И мир другой, еще нелепей,
В тот час неведомый создаст.

Небосвод восковым Иисусом
На голгофе заката повис.
Кровь засохла на облаке русом,
И ладони, и ноги в крови…

В легком трауре мглы утонченной
Так земля хороша и проста,
Что цветы превратились в бутоны
И не верят в легенду Христа…

Дай нам новое страшное имя.
Мы сегодня безумней Фомы.
В язвах звезд не перстами своими,
А сердцами копаемся мы.

Имя страшное, новое дай нам.
Это рай окрестил нас людьми…
Мы ж в аду, так плодом его тайным
В этот вечер ты нас накорми.

Голубые хрустальные зыби
Там метелицей млечной взбурли.
Ты прибоем небес своих выбей
Нам пещеры в утесах земли.

Будем голы опять, как вначале…
Но не с рая, – мы с ада начнем.
Нам культи неуклюжих скрижалей
Ад прижжет своим синим огнем…

Звезд сочились раны,
Зорь алела злость.
Люстрой многогранной
Сердце налилось.

Видно всё, что было,
Видно всё, что есть.
Точит о могилы
Клюв грядущий месть.

Каркнет из болотца…
Вечер задрожал…
Золотом вольется
Месяца кинжал.

На пытках опытов тончайших
Под сводами лабораторий
Колдунью глину искалечите,
Пока не взвесите на чашах
Песчаных туш тысячелетий,
Что бытия качает море…

В пуху пернатых зорь, в далеко,
Из черного яйца планеты,
Глядите – тело человечье…
А звездный слышите вы клекот?
То к ложу вечности раздетой
Зовет, как евнух, черный вечер…

Весна… День зайцем барабанит
На потолке и на обоях.
Вновь окисью деревьев бронза.
Цветами всех земных желаний
Налился пол земной, чтоб, воя,
Пропеллер алый синь пронзал.

В июле севера, где роща – занавесь,
А публика – вспотевшие колосья,
Под ливнем солнца ярого,
В пыли колес,
Над знойной почвою, где в знойных ранах весь
Разрезал дочь свою Илья из Карачарова, –
Как сеятель, вознесся
Христос.

На сером брусе с перекладиной
Он делит с Русью хлеб пахучий тела…
А там, где матушка скрывалася
Мадонной, полной молока, –
Его двойник, Изидой найденный.
И бюсты распятого Фаллоса
В морщинах зыби пожелтелой
Хранит река.

Кусочки золота, корону Африки,
Роняет ночь в пергаментную зыбь ту
С вулканов мертвых пирамид,
Когда платить за кровь приходит очередь…
И между лотосами вспыхивают шарфики
Младенцев, ждущих новой дочери
Тирана, строящего новый горб Египту…
И ночь шумит.

Рычит пустынями, сверлит голодным коршуном
Живот пылающей вселенной,
Тысячелетия беременной…
И, наливая рис,
Там на лугу, луною кошенном,
С нагими Клеопатрой и Еленой
В цилиндре Бонапарта, в коже демона,
Гуляет Озирис.

И черною коровой в лунных крапинах,
С рассветом рыжим под сосцами,
Пасется в линиях заплаканных
Изида у двенадцатых ворот…
И тайну ночь жует звездами,
Как жвачку синяя верблюдица.
И то, что было, то, что сбудется,
Векам не выдает.

Плясуньей-скрипкой я влеком.
То к уху плечиком приляжет,
То чайкою взлетит над пляжем,
То прямо в сердце каблучком.

А он, – то сгорбится неловко,
То гордо выпрямится вдруг.
И черным бархатом толстовка
Бушующий смиряет дух.

Как нить запрыгал дождевая
Наканифоленный смычок
И, губы лилий раскрывая,
Он с дрожью счастия течет.

И весь бледнея, как на дыбе,
И боль вытягивая в свист
И в плач – любовь тончайшей зыби,
Он сам над струнами повис.

Висячей башней Вавилона,
В цепях столетий ты встаешь.
На ложах страсти воспаленной
Фонтаном брызжут плоть и ложь.

На ложах царств, хмельных и гневных,
Встаешь ты башней роковой.
И дикий жрец, и царь, и евнух
В тебя вливают кубок свой.

И ты смолой кипящей полон.
И человечество, как рожь.
И Вавилонской башней пола
Ты, мира крепкий пол, встаешь.

Тебя в лазурь, в святую мякоть,
Хотел, как в самку, двинуть мир, –
И ты мечом заставил звякать,
И языками, и костьми.

И уж ничто в веках не может
Лихую силу побороть.
И мир в грядущее на ложе
Кипящая толкает плоть.

Скользит в ногах всё ненавистней
Пути неведомого вьюн.
В ладони листьев ветер свистнет
И крикнет мне, чтоб снова юн.

И я пойду за ним, за шалым,
За ветром беспощадным я,
Чтоб звездной радостью дышала
Душа вечерняя моя.

Ее до песни искалечит
Луны янтарной черепок.
И мир звезды, что был далече,
Мне станет ближе на часок.

И я услышу и увижу,
Что не слыхал и не видал…
И революция Парижу
Устроит ревности скандал.