Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)
«К возвращению матушки вновь становлюсь человеком – / с четверенек встаю, моюсь-бреюсь, бутылки сдаю / и заначки гнездо, разоренное в приступе неком, / заметавшейся ласточкой сызнова вью. // Возвращается матушка! Так возвращается память / страхов детских ночную рубашку вдыхать / материнскую, белую, чтобы до завтра не плакать, / а на завтра вернется, ребенком надышана, мать. // Возвращается матушка – миру померкшего сына / воротить восвояси, покуда он сам не померк. / Возвращается сын – завершается мира картина / искупленным сияньем, которое сын опроверг. // Как до века гирлянд одевается фосфорным млеком / в темной комнате ель – вся игрушками озарена, / к возвращению матушки вновь становлюсь человеком. / А когда не вернется она?..»
Спасибо, Юра, и за твою маму, и за всех мам, за мою – тоже.
«Часовой поэзии из городка Чусовой…»
Юрию Беликову
Часовой поэзии из городка Чусовой,
ты живешь с заслуженно поднятой головой,
и тебя поэзия тоже ответно хранит
и тебе подберет благодарный уральский гранит.
Лишь бы это все было настолько вдали,
чтоб мы сделали больше, чем сделать могли,
удивленно затылки свои почесав,
и оставшись уже навсегда на часах.
Марина Кудимова
Тамбов, 1953
Дорогая Марина! Поздравляю тебя с очень цельной, очень твоей книгой.
Плазма тезисов к будущей статье о твоей книге в «Новые Известия».
В поэзии сейчас владычит разбавленность мысли и формы. По этой книге можно учиться неразбавленности. То, как Кудимова пишет по сравнению с лишенной плотности аморфной массой виршеплетства, настолько насыщенно и даже перенасыщенно и переуплотненно, бросает в долгожданную, но ошарашивающую дискомфортную для разленившихся читателей оторопь. Кудимову читать – это все равно как собственную башку перепахивать… Это стихи не для чтения, а для вчитывания. У меня даже иногда глаза болели от долгого стояния взгляда на какой-нибудь ее строке, как на реке Каяле. После первого раза я перечитывал эту книгу еще два раза, то есть всего три раза – и вдоль, и поперек, и уверен, что еще вернусь к перечитыванию и осмыслению книги в целом. Если говорить о кудимовском историческом метафоризме, то он лишен и зазнайской ограниченности славянофильства, и бестактно надменного западничества. У нее ко всем шкатулкам с историческими тайнами есть свои ключики. Она не боится соперничать с Пушкиным в своей версии с убийством угличского отрока. Она имеет веселую амбициозность сравнивать себя с пименом шекспировского уровня – «и веду я дознание воли народа по шекспировским репликам в очередях!» Она не стесняется пророчествовать о народообразующем значении великой литературы, по которой мы так стосковались: «И промыслы отхожие в единую строку сведут лишь слово Божие и «Слово о полку». Она иногда даже изнуряет своими лингвистическими редкостями, но зато с какой завидной щедростью. При всей своей распахнутой исповедальности Кудимова зашифровала себя так, что сама не может обьяснить себе, кто она такая, да и не старается. Раз сами не поймут, то зачем им растолковывать! Это право автора на незаискивание перед читателем. Причем это не калькулятивная переусложненность. Это лабиринтно сложная искренность в прибегновении к защитной иронии или сарказма, когда в горле застревают так и не вырвавшиеся рыдания. Это естественное бурление страстей, не всегда поддающихся и собственному анализу. Такое чувство, что Бог дал Кудимовой огромную энергию, с которой она сама не знает, что делать и куда она ее приведет, но точно знает, что эту энергетику формы нельзя терять, потому что форма – позвоночник содержания. Словом, новая книга Кудимовой – бурлилище страстей на общем фоне усредненной вялой бесхарактерности и поэтики, и содержания. Слабых стихов в книге вообще нет. Даже и не самые удачные все равно сильные. Смотрите, сколько классных стихов – «Матушка-загогулина», «Чего мне Бог», «Через два интервала», «Плацкарта», «Третий путь», «Диктор», «Голодный», «Здесь», «В мятежной очереди стоя», «За каинством…», «Расплюев», «Гигиеническое», «Бал».
Никакой, к счастью, нет поколенийной стебности, за одним исключением – страх допустить что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее сентиментальность. Немножко все-таки иногда воздуха не хватает, потому что стихи настолько переполнены собственным лихорадочно горячечным дыханием, все-таки сдерживаемым одновременно властным и подчас холодным умом, а когда натыкаешься в конце книги на тираж стихов такого уровня, то взвыть от несправедливости хочется. Всего 250 экземпляров! (Книга была все-таки издана тиражом в 2 тысячи экземпляров, но который, разумеется, разлетелся. – Примеч. авт.) Давным-давно Кудимовой позарез необходимо полное издание со всеми ранними стихами, включая поразившую меня когда-то, и увы! – мало кем понятую поэму «Арысь поле». По суммарному взгляду на все лучшее, что Кудимова сделала, – это крупное явление, и его нужно крупно обнаружить.
«Среди всего необходимого…»
Среди всего необходимого,
но сразу скажем – не для всех,
есть имя крепкое – Кудимова,
как неразгрызанный орех.
Все зубы об нее обламывали
об ее мощной музы плоть,
но лишь себя они обманывали,
ее пытаясь расколоть.
Она незримым соловьинищем
лет двадцать хмурилась в лесу,
но как Микула Селянинович
явилась с книгой на весу.
Взмахнула книгой, словно палицей,
и устоял лишь кто не трус.
Покрыло землю словно падалицей
стишками в стиле а-ля рюс.
И богатырское, и женское
в ней по-казацкому сплелось,
в интеллигентско-деревенское
в «отнюдь» и все-таки «авось».
А из нее, как из провидицы,
как сводный хор: «Иду на вы!»
запели сразу все провинции
посоловьинее Москвы!
Катя Яровая
1957–1992
Семидесятых поколенье.
Безвременье. Безвдохновенье.
Какие чувства? Сожаленье.
А как зовут нас? Населенье.
Обозначены сроком
между «Битлз» и роком,
между шейком и брейком,
между Кеннеди и Рейганом,
между ложью и правдой,
меж Кабулом и Прагой,
между хиппи и панками,
и всегда между танками…
(Из ее песни семидесятых)Петь от имени молчащих,
быть их голосом всегда,
это как в таежных чащах
дарят голос поезда.
Может, можно отмолчаться,
не переча, не дерзя,
от высокого начальства,
а от совести нельзя.
Голос есть всегда для песни
у парней и у девчат,
чтоб их совесть спела, если
чьи-то совести молчат.
Где ты, Катя Яровая?
Ты, как раньше, не одна,
хрупкой песней прорывая
расстоянья, времена.
Дочка Екатеринбурга,
крещена в Урал-реке,
русской песни Сивка-бурка,
пела ты в Америке.
Да, гитара не горласта,
но слышна, хоть и тонка,
может быть, слышней гораздо
паровозного гудка.
Нас ничем не испугаешь,
если в нас поют, болят
до сих пор и Саша Галич,
и Володя, и Булат.
Только исповедь гитары
чуть не с кровью из горла
выжмет слезы у Самары,
и всплакнет Йошкар-Ола.
Все услышат Пермь, Саратов
и капризная Москва,
если души нам царапнут
настоящие слова.
Барды русских полустанков,
в Праге чувствуя беду,
пели песни против танков
в шестьдесят восьмом году.
Ты, Россия, не успела
спеть про все и обо всем.
Ты сама себя не спела,
но мы все тебя споем!
Алексей Ивантер
1961
Что за жизнь моя, Ивантера,
хоть и разница больша?
Жили недопровиантенно,
лишь бы в нас была душа.
Родились мы несвободные,
и до рези в печени,
по свободе мы голодные
и по войску певчему.
Наслаждались диалектами,
уважали черствый хлеб,
генеральные директоры
наших собственных судеб.
Нас учили Нюра с Марфою,
Кейлис Борок и Барлас
то, что совесть – штука маркая.
За ней нужен глаз да глаз.
Вроде ничего таковского
мы не сделали, сплошав,
чтоб сейчас упрек Тарковского
прозвучал у нас в ушах.
Как бы Маша с Олей гаркнули
на запутавшихся нас,
если б стали олигархами!
Женами нас Боже спас.
Но и Машина и Олина,
став родной и нам, родня —
их приданое, и Родина,
у тебя и у меня.
Евгений Шинкарев
1981–2010
Детский человек
Он в двадцать восемь лет покончил самоубийством, что было ударом и для всей его семьи и любимой им девушки, с которой они собирались пожениться.
Еще один прекрасный мальчик
себя убил, как сирота.
Была бы жизнь к таким чуть мягче —
и вся бы жизнь была не та.
Нас хладнодушие позорит,
когда хоть кто-нибудь забыт.
Самоубийственно позволить,
чтоб кто-то был собой убит.
Когда б умели мы, поэты,
чей жребий издавна рисков,
отшвыривать все пистолеты
от колотящихся висков!
Когда б, в морских узлах не петря,
но с древним фершалским чутьем,
мы вытянули всех из петли
в больном отечестве своем!
Грядущее бы изменилось,
нам выдав буйный демовзрыв,
и нам бы оказало милость,
нас гениями задарив!
Как устоять, о Провиденье,
в пустую пропасть не ступя?
Но гений сам – произведенье
уже не Бога, а себя.
Введенский Александр
