Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Я не я.
                Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда оступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.

Я как бедный ребенок,
которого за руку тащат
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…

И как нелегко мне отсюда уйти!

О да! С усилием густую крону
природы лбом раздвинуть пред собой.
И, дав своим раздумьям больше света,
навеки заключить их в круг иной,
расширенный!..
                    Чтоб бесконечность эта,
оставшаяся вне, была такой,
как улица пустая в день воскресный:
безмолвной, неживой, неинтересной
и духу озаренному —
чужой.

Младенец заплакал…
Мирозданья вершины
на рассвете плача!
                    И крик петушиный.
Младенец заплакал…
Всего мирозданья
детские губы!
                    И холод ранний.

Я отдаю мое сердце:
матери — розой,
морю — любовью,
славе — печалью…

Ночь на дворе,
а сердце мое, непослушный ребенок,
еще не вернулось.
— Спи, сынок, — шепчет мама.

Я улыбаюсь и уже засыпаю,
а его еще нет.
                    А утром:
— Сынок, полежал бы еще… —
Каким криком радости ты, мое сердце, во мне
теснишься за миг до того, как уйти!

Сквозь черную трубу калейдоскопа
— воскресным днем —
смотрела ты на солнце
завороженными огромными глазами.

Так быстро погрустнев, они закрылись…

И вот уже сама ты черный креп,
в душе твоей цветные отраженья,
и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь
огромных глаз, завороженных навсегда!

Крик среди моря!

Чье сердце, ставши волной, — о волны грусти! —
в море кричало? Голос, откуда голос?
Какие крылья тебя занесли в пучину?

…Каждый вал тебя увлекает, и — вал рассекая грудью,
острей, чем плавник дельфина, — ты снова исходишь криком:
хрипом, хрипом, хрипом…
О, крыльев парус бессильный! На крыльях ласточки хрупкой
все дальше, все глубже, глубже, глубже…

Крииик среди моооря!..

Разве поможет звездное эхо?

Крииииик среди моооооря!..

Был ее голос отзвуком ручья,
Бабочка света,
красота ускользает,
едва прикоснусь к ее розе.

И гонюсь я за ней, ослепший…
И то там, то здесь настигаю…

А в руках остаются
одни очертания бегства!

Моя слеза и звезда
коснулись друг друга и стали
единой слезою, единой
звездой.
И вдруг я ослеп, и ослепло
небо со мной — от любви…
И стало все только звездной
болью и слезным светом.

Необъятное сердце
в ежедневном сиянии солнца
— дерево, шелестящее пламенем листьев, —
апельсин синевы небесной!

Будь великим только мгновение преходящее!

Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?

Ныне золото снова
струится ручьем блестящим.
О, солнце в лиственной чаще,
солнце в моем настоящем!

У подножия древа —
в прошлом — мой пепел разбросан.
Но душа моя каждый вечер
сочится капелью росной.

И легкая свежесть книги —
прозрачна и изначальна.
Кристалл, сквозь который видно
даль и за далью — дали.

Ночь проходит, как черный бык, —
глыба мрака и страха с траурной шкурой, —
оглашая округу ревом, подобным буре,
сражая измученных и усталых;
и приходит день — белокурый,
жаждущий ласки ребенок малый,
который за далью где-то,
в обители тайны,
где встречаются все концы и начала,
поиграл мимоходом
на лугах заповедных,
полных тени и света,
с уходящим быком.

Ее речь отличалась от нашей
и была о предметах, каких до нее
у нас не касались. То были:
книга природа, любовь.

Начиналась она непредвиденно,
точно утренняя заря,
так непохоже на все, что я видел в мечтах!
Всегда, точно солнце полудня,
она достигала зенита совсем
неприметно,
так непохоже на все, что случалось услышать.
А умолкала всегда неожиданно, точно закат.

Как далеко и как близко
от меня ее тело. Как близко
и как далеко от меня
ее душа!
           …книга, природа, любовь.

Тополя-изваянья
серебрятся в тумане!

А неприкаянный ветер,
скользя над темным заливом,
колышет в размытой дали
землетрясеньем сонливым
розовую Уэльву{8}!
В сыром жемчужном просторе
над Ла-Ра́бидой смутной,
где ночь покидает море, —
в рассветной остуде хмурой,
за соснами над лагуной,
в рассветной остуде белой —
сияющий образ лунный!

Предметы и краски сначала
разбросаны как попало;
но вдруг поднимаются дружно
и входят запросто в душу
хмельною толпой поющей.

Поэзия! россыпь росы,
рожденная на рассвете!
прохлада и чистота
последних на небосводе
звезд — над свежею правдой
утренних первых цветов!

Поэзия! зерна росы!
посеянное на земле небо!

Сухим листом удержан
завороживший луч
или лучом
листок завороженный?

Пой, голос мой, пой!
Ведь если о чем-то
ты умолчал,
ты ничего не сказал!

Глазам, что бессонны,
быть может, я сон верну
у морей отдаленных.

Вдали от морей соленых
я не сомкну
моих глаз бессонных.

Плачи и стоны
слились в волну
желаний неутоленных.

Печалью бездонной
Наполнили глубину
бессонницы перезвоны.

Не навеет влюбленным
любви новизну
ветер неугомонный.

Ветер неугомонный!
Позволь отойти ко сну
у дальних морей соленых!