Сэмюэль Кольридж - Поэмы и стихи

В саду священника дозрел
   Тяжелый виноград,
И в ветре солнечном кружил
   Багряный листопад.

Еще мотались по кустам
   Колосья ячменя;
Стоит в глазах, как бы вчера,
   Их свадьба у меня.

От церкви через этот лес
   До Эдварда ворот
С полмили мшистая тропа
   В густой тени ведет.

Тропою этой с женихом
   Венчаться Мери шла;
Она, хоть и таила грусть,
   Казалась весела.

Чуть на погост она пришли,
   Где солнышко пекло,
У бедной Мери словно кровь
   От сердца отвело.

Чуть сил хватило руку ей
   Священнику подать;
Она все видела, молясь,
   Там, на коленях, мать.

Они пошли в обратный путь —
   Во след я глянул ей,
Как раз, когда она вошла
   Под сень густых ветвей.

Она ступила на тропу,
   Всю выстланную мхом:
Ей было тяжко этот миг
   Припоминать потом.

В тени ее окутал жар,
   Потом схватила дрожь;
Веселый звон колоколов
   Ее терзал, как нож.

Проклятье матери всегда
   Ужасно для детей:
Мать и преступная — все мать,
   Нет ничего святей.

Прошло полгода: тот же яд
   Таила мать в крови;
Но Эдвард был примерный  муж,
   А Мери — луч любви.

"Сестра все не приходит к нам,
   Мать запрещает ей:
О Эдвард! Я живу с тобой,
   Я бы хотела быть другой,
Живей и веселей.

И почему я все грушу?
   Нет ничего такого.
Должно быть, от туманных дней
   Я не совсем здорова"..

Шла изморозь — ни льда, ни вьюг!
   А если свет блеснет,
Бедняжка, чтоб не встретить мать,
   Не отопрет ворот.

Но Эллен в мокроту и грязь,
   В те мрачные недели,
К ним приходила каждый день,
   И с ней все веселели.

О, Эллен верный друг была,
   Сестры дороже милой!
Как жаворонок весела,
   Она домой лишь к ночи шла,
И дом пустел, унылый.

У нас на первый день Поста
   Почти пустует храм: /
Угрозы божьи в этот день
   Должны читаться там.

Покойный наш священник мне
   Признался как-то раз,
Что хорошо бы этот чин,
   Совсем изъять у нас.

В то утро мать пришла во храм
   И к Эллен подошла;
У службы Эллен всякий день
   В посту у нас была.

И Эллен встретила ее
   С приветливым лицом:
"Что, если гнев ее утих,
   И мир вернется  в дом?"

День был едва на день похож —
   Так небеса черны;
Бывает, ночью храм светлей
   При четверти луны.

Ревела буря, дикий дождь
   О стекла бил упрямо;
Тонули возгласы молитв
   В гуденье башни храма.

Молилась на коленях мать,
   Поднявши к небу взгляд:
"Пусть ту, что рядом здесь со мной,
   Иссушит тайный яд!

Услышь, услышь меня, господь.
   Мои держащий дни:
Ту, что причастна к их любви
   Навеки прокляни!

Будь проклят день ее и ночь
   На вечные года!"
Так помолившись, поднялась,
   Спокойна и тверда,
И вышла в дверь, господень дом
   Покинув навсегда.

Я видел Эллен. Как она
   Вся побледнела вдруг!
Я думал, почему у ней
   В глазах такой испуг?

И после службы близ нее
   Мы все собрались в круг;
Она шаталась, и блуждал
   В ее глазах испуг.

Потом решилась рассказать,
   Чем сердце смущено:
"Ведь это клятва грешных уст,
   Не все ли мне равно?"

И улыбнулась, и принять
   Старалась бодрый вид,
Но лучше, если бы она
   Заплакала навзрыд.

Она твердила, боль в душе
   Пытаясь побороть:
"Ведь это клятва грешных уст,
   И милостив господь!" —  —

В ее глазах блуждал испуг,
   В душе была борьба:
"Ведь это клятва грешных уст,
   Ужель я так слаба?"

Бедняжка — девочкой, она
   У ног моих играла —
От Мери утаила все,
   Ни слова не сказала.

Но Мери слышала рассказ;
   И Эллен  обняла:
"О, Эллен, нас теперь она
   Обеих прокляла!" —  —

Наружи  Эдвард под холмом
   Шагал вперед, назад,
Ломая сучья у дерев
   И прутья вдоль оград.

Он их разламывал в руках
   И в сторону швырял,
Как будто бешенство свое
   Куда девать не знал.

Вы виднте тот холм? Под ним
   Их ферма и теперь.
Он слышал их, он слышал все
   И скрежетал, как зверь.

С ним Эллен в горе с детских лет
   И в радости сжилась,
И с нежным именем жены
   Он имя друга дней весны
Соединял, молясь.

И он в часы своих молитв
   К ним не делил любви,
И двух имен единый звон
   Звучал в его крови!

Он в дом вошел; в его глазах
   Была борьба видна;
И обе обняли его,
   И Эллен и жена.

Он Мери плачущей лицо
   К своей груди прижал;
Тут ярость перешла в тоску,
   И Эдвард зарыдал.

А Эллен лить не стала слез,
   Лишь обняла тесней,
Как будто что-то пронеслось
   Ужасное пред ней.

Нехорошо, когда ногой
   Могильный топчут прах;
Оно и днем зловещий знак,
   И не к добру впотьмах.

Могилу видите, вон ту?
   Бог даст, бог и возьмет:
Там, сударь, спит мое дитя,
   Холодное, как лед.

Все остальные сам я рыл,
   И — прах меня бери! —
Я лучше пропляшу на всех,
   Чем трону эти три!

"Старик, невесел твой рассказ!" —  —
   "Вы — что, вы — молодежь;
Мне семьдесят, а ведь и то,
   Как вспомнишь, так всплакнешь.

Сестрица Мери этот мне
   Поведала  рассказ,
Хоть Эдвард сам мне кое-что
   Говаривал подчас.

Ну, ладно! Мери, как сестре,
   Друг Эллен помогала;
Она была все чаще с ней,
И ей все делалась милей;
   Она весь дом держала.

Она по будням на базар,
   А в праздник — в церковь шла;
Все как всегда, но это все
   Лишь видимость была.

Грустила Эллен?  Не скажу.
   Но веселилась мало;
И Эдварда она своей
   Веселостью пугала.

Она молчала по часам;
   Чтоб избежать тоски,
Она певала про себя
   Веселые стишки.

И слышалось в ее простых,
   Уверенных словах,
Что у нее своя печаль,
   Свой неотступный страх.

Вдруг скажет, кисть обняв свою:
   "Нет, мне не исхудать!"
Раз Мери за руку взяла
   (Взгрустнулось той опять),
В лицо взглянула и слегка
Ей стала руку жать.

Потом сильней, сильней, вцепясь
   С какой-то дикой, страстью,
И закричала: "Нет, нельзя
   Себя принудить к счастью!"

Раз Мери обняла она
   В самозабвенный  миг,
И билось сердце, и слова
   Шли сами на язык.

Они шли сами, как поток,
   Что выступил из ложа,
И, взвизгнув, крикнула она:
   "Как ты на мать похожа!"

Так понемногу стал весь дом
   С уныньем неразлучен;
И, видя как грустит, жена,
   Был Эдвард хмур и скучен.

Он с неохотой ввечеру
   Отодвигай засов;
Ему как будто стал чужим
   Любимый прежде кров.

Раз вечером он книгу взял,
   Не стал в нее смотреть,
Швырнул ее и простонал:
   "Нет, лучше умереть!"

Взглянула Мери на него
   С улыбкой неживой
И молча на руку к нему
   Склонилась головой.

И Эдвард, громко зарыдав,
   Колена преклонил:
"У  ней  разбитая душа!
   О, господи! Нет сил!"

Стоял туман. В такие дни
Работа тяжела.
Копнешь, раскашляешься. Все
Весна в тот год не шла.

И вдруг, на удивленье всем,
   Жара и духота;
Все тени ищешь, а кругом
На ветках ни листа.

Так вот, есть уголок в лесу,
   Его беседкой звать;
Вы, верно, знаете, хотя
   Откуда  вам  и  знать.

Поблизости и пастбищ нет,
   Тропинок нет туда;
Там зеленеет остролист
   Да говорит вода.

Деревья сами разрослись
   В густой, тенистый свод;
Совсем беседка; в трех шагах
   Студеный ключ течет.

Воскресным утром как-то раз
   Друзья сюда пришли;
Алели ягоды; звучал
   Церковный звон вдали.

Приятно слушать плеск ручья
   И звон колоколов;
Приятно слушать их зараз
   Средь тишины лесов.

Усталый Эдвард отдохнуть
   На мягкий мох прилег
И задремал под звон ключа;
   Тот ключ и в будни, лепеча,
Вас усыпить  бы  мог,

А он был не совсем здоров
   И ночь провел без сна;
Беседа женщин рядом с ним
   Была едва слышна.

"Смотри-ка, Эллен, как лучи
   Сквозят в листах  густых.
Все солнца крошечные в них,
   Не больше глаз твоих.

И славой каждое из них
   Окружено своей,
И каждый голубой кружок
   Оделся в радостный венок
Из тоненьких лучей".

И стали, глядя на лучи,
   Судить про их цвета;
"Зеленый", — эта говорит,
   "Янтарный", — скажет та.

А Эдвард был недобрым сном
   Тем временем смущен;
С тревогой слушали они,
   Как тяжко дышит он.

"И это — мать!", — он произнес,
   Не открывая глаз,
Виднелись на его лице
   И страх, и боль зараз.

Они вздохнули, угадав,
   Что в мыслях у него;
Проснувшись, он взглянул вокруг,
   Не видя ничего.

Он сел, и прежде, чем из глаз
Тяжелый сон уплыл,
"Прости, Господь, — воскликнул он, —
Я сердце ей разбил!"

Тут Эллен вскрикнула, дрожа,
   И вдруг расхохоталась,
А Мери больше никогда
   С тех пор не улыбалась.