Антология - Европейская поэзия XIX века

Улегшись в укромном углу корабля,
курю «Пять синих братьев»
и не думаю ни о чем.

Море зеленое,
темное, абсентово-зеленое,
горькое, как хлористый магний,
солонее, чем хлористый натрий,
и целомудренное, как йодистый калий;
и забвенье, забвенье —
большие грехи и большие заботы
предает забвенью лишь море
и абсент.

Ты, зеленое абсентовое море,
ты, тихое абсентовое забытье,
оглушите чувства мои
и дайте мне мирно уснуть,
как спал я когда-то
над длинной статьей
в «Revue des deux Mondes».

Швеция разлеглась дымом,
дымком от мадуро-гаваны,
а солнце воссело сверху
полупотухшей сигарой,
но вкруг горизонта
встали алые всполохи,
будто бенгальские огни,
высветив контур беды.

Писатель так ее ласкал!
Издатель толк во всем искал.
Издатель к ней посватался.
Писатель мигом спрятался.

Писатель гол был как сокол —
и как он мог жениться?
Издатель рай земной обрел,
заполучив девицу.

Писатель дрался за кусок
и чуть с ума не спятил.
Издатель процветал как бог
и женушку брюхатил.

Были танцы в субботнюю ночь у дороги,
хохот, музыка, — в лад сами прыгали ноги.
Были крики: «Гей! Гоп! Веселей!»
Нильс Уттерман — музыкант бродячий
с гармошкой и с придурью в придачу —
наяривал «дудели-дей».

Там плясала красотка из Такена, Булла,
чьи карманы пусты, будто ветром продуло,
зубоскалка, смела, весела;
да вертлявая Марья, да шалая Керсти —
дикарка, — погладить не смей против шерсти!
Там из Финнбаки Бритта была.

Ну а Петер и Густен слывут пареньками,
что умеют вовсю загреметь каблуками
и девчонку подкинуть — вот так!
Были Флаксман — что с хутора, Никлас, Калль-Юхан,
был и рекрут Пистоль, — прибежал во весь дух он.
Был из Хёгвальда парень, батрак.

Будто пакля горела у каждого в теле,
так девиц они в рейландском танце вертели.
Как кузнечики, прыгали те!
По камням каблуками без устали топали,
косы, юбки взлетали, передники хлопали,
и визжала гармонь в темноте.

В самой гуще берез, и ольхи, и орешины,
где лесные тропинки ветвями завешены,
шорох слышался, смех, болтовня.
Игры, шалости были среди бурелома,
поцелуи в кустах, воркованье, истома:
— Вот я — здесь, если любишь меня!

Над окрестностью звезды сверкали; по черной,
окаймленной деревьями, глади озерной
тихий блеск разливался с небес.
Запах клевера с пажитей несся душистых,
а с нагорья — дыхание шишек смолистых.
Там сосновый раскинулся лес.

Ухнул филин из Брюнберской чащи в ту пору,
да лисица примкнула к веселому хору.
Их не слышал никто из людей.
Эхо с Козьей вершины «угу!» прокричало
и гармонике Нильса, дразнясь, отвечало
дальним «дудели! дудели! дей!».

Есть в Каттебухульте у нас, возле Бу,
мошенники, плуты, жулье.
Там гогот услышишь, и брань, и божбу.
Разгульное, право, житье!

В уезде нет хуже, чем этот притон,
цыган черномазых приют.
Священник и ленсман — для них не закон.
На всех отщепенцы плюют.

А старый цыган по дорогам весной
слонялся, шатался в лесу.
Лихой браконьер, конокрад записной,
хоть восемьдесят на носу!

Старуха его страхолюдная — страсть
и ноги волочит едва.
Всю осень она побираться и красть
ходила, хоть еле жива.

Сейчас они в Каттебухульте тайком
без пошлины гонят вино.
Пройдешь мимо дома — разит кабаком,
и всякого сброду полно.

Все парни у них поножовщики сплошь,
пропойцы, — чуть свет — за питье!
У женщин, поверьте, стыда ни на грош:
шалит с кем попало бабье.

Наш ленсман из местности гнал это зло.
Расправится с шайкой одной,
уйдут — а на смену, глядишь, принесло
другую из чащи лесной.

А тут еще Альстерин, миссионер,
к безмозглым таким загляни!
Всю спину бедняге на лучший манер
разделали дегтем они.

Горбун, говорят, распрямится в гробу.
Ягненком не сделаешь рысь.
Отребье из Каттебухульта, близ Бу,
в людей обращать не берись!

На опушке рощи, в Гуннерудскбгене,
пройдя торфяник, при Бротторпслогене,
аккурат лешачихи жилье!
Взглянуть бы вам на нее!
Она, любовью к мужчинам ужалена,
парнишку Викбумов из Никласдаллена
кружила, когда отсель
шел он вечером к Анне, во Фьель.

Разодета, как пастор в пасхальный день!
Из папортника венок набекрень,
юбчонка из хвои, корсаж слюдяной,
и пахнет фиалкой ночной.
Можжевельника гибче, стройней, чем сосна,
извивалась, юлила, вихлялась она,
как змея, что пятой раздавлена.
И страх взял Калле из Даллена!

Она, по законам ведьмовской науки,
творила нечистые фигли и штуки,
скакала, как дикий козел,
петляла, что рысь, и — за ствол.
А парень из Даллена спятил, бедняга.
Поныне слоняется он, как бродяга,
несет околесицу, гиль…
Вот и видно, что все это — быль!

Что значит — чертовщина?
Что значит — чертовщина? —
выспрашиваешь ты.
Узнаешь, дурачина,
что значит чертовщина!
Дождись лишь темноты.

Лесовички тенями
хоронятся за пнями
тишком, тишком, тишком.
И за кустом лещины
хватает чертовщины:
вон, вон — карга с мешком.

Что там искрится, блазнит,
мерцает, ровно дразнит,
белеет, — вот, вот, вот?
Девчонок в рубашонках
и с розами в ручонках
мелькает хоровод.

С рогами, с рылом диво
кривится криво-криво…
Не пяль, однако, глаз
на эту образину.
Спугнешь ты чертовщину —
и пропадет как раз.

Что значит — чертовщина?
Вся нечисть воедино,
что проклял наш господь
и повелел: «Являйся,
мерещись, представляйся,
морочь и колобродь!»