Сергей Соколкин - Соколиная книга

Л. Л.

Свои чувства, как зверя, затравливаю.
Сердце – не кубик Рубика.
Я тебя из себя выдавливаю,
как засохшую пасту из тюбика.

Боль, как крик в катакомбах, глушится.
Но все дальше от выхода ты.
На натянутых нервах сушится
душа, застиранная до дыр.

Только заново переиначивает
память-сводня
душу мою
и в лицо твое заворачивает
мое сердце, как в простыню.

Да! – Я ложью себя не унижу.
Да! – Хотел бы тебя вернуть.
Я теперь много больше вижу
глазами, плакавшими вовнутрь.

Я ведь помню тебя не миленькой
недотрогою в белом шарфе,
не женою в квартире маленькой,
где полы до смешного шатки.
Не вышептываюшей губами,
когда голос любви иссяк,
а разбитою женщиной,
с волосами,
нервно собранными в кулак.

Отдираю тебя…
Легче кожу! —
слишком присох к тебе.
Впрочем,
ты, наверно, несчастна тоже,
раз звонишь в середине ночи.

Давит плечи чугун утраты!
Только разве словами сказать?!
Больно.
В сердце моем распяты
любимой плачущие глаза.

Лед на губах. В глазах.
Во все углы
вмерз лед. Чтоб не упасть – ни шагу.
Ты вышла из любви, как из игры
выходят иногда,
забросив шайбу.

Сегодня праздник льда в моей судьбе.
Проиграна любовь,
ты взмыла круто.
А я еще остался в ней сидеть,
словно наказанный на две минуты…

Сегодня я понял, что тебя я люблю.
Это было как молния,
режущая ночами.
Словно ты падаешь, а я ловлю…
Но этого не было.
И мы молчали.

А было то, что, в халате стоя,
ты как будто от холода сжалась.
Я ж свои поцелуи глотал запоем,
чтоб, не дай бог,
тебе не досталось.

И как сам я себе изменял,
до сих пор еще поражаюсь,
но хлестала она меня —
босоногая эта жалость.

Может, это бы и забылось,
но уж так повелось меж людьми:
каждый!
хочет!
любви!
ненавидя в любви слово «милость».

Но входит оно любящей свекровью,
не давая побыть вдвоем.
И то, что в себе мы зовем любовью,
мы жестокостью в других зовем.
Ну а может быть, все и не так было,
не с такой уж щемящей тоской.
Только долго меня словами знобило:
«А я думала, ты не такой…»

А снилось,
ты падаешь,
а я – ловлю.
Или вместе с обрыва срываемся…
Сегодня я понял,
что тебя я люблю.
Сегодня я понял,
что мы прощаемся.

Я знал, что больше женщин не увижу,
когда вошел на миг в глаза твои.
И сон пришел —
глухой и неподвижный,
когда за мной захлопнулись они.

Я жил тобой,
вместить пытаясь в строки
случайный поцелуй, связавший нас.
И не искал,
от счастья одинокий,
я выхода из этих долгих глаз.

Но я не знал,
как гибельны подушки
для чувства, что насущным хлебом стало.
Лишь наше сердце билось в наши души.
Я вскакивал,
а ты во сне стонала…

Проснись скорей —
мы будущее губим!
Верни меня.
Я в память ухожу.
Ведь я же на лице своем не губы,
а тот – потрескавшийся
поцелуй ношу.

Забыт я,
но, словно окалину,
меня нельзя стереть рукой.
Пусть даже я умру когда-нибудь —
такой – до одури живой.

Пусть солнце сгинет в серой вечности —
для всех моя любовь взойдет!
Лишь если вымрет человечество,
она от голода умрет.

Пока ж – аз есмь!
Имею тело.
И там тебя боготворю.
Хотя какое, впрочем, дело
тебе,
что я еще люблю?!

Гуляй с моими недрузьями.
Там, как и ты,
такие есть,
что, вылюбившись,
лечат память,
как неприличную болезнь.
Но ты, кто мною меж другими
любимой будешь,
как никто…
Ты все же вспомнишь мое имя,
хотя б —
как грустный анекдот…

Снова эта весна налетела нежданно…
Неосознанных чувств разноцветная гамма…
И я снова бегу к тебе улицей детства.
И я вижу, я вижу глаза твои, мама…

И вот так год от года.
Из недр зимовьих
в атакующей лаве безумных и смелых
наступают деревья – в буденновках новых,
а зима отступает колоннами белых.

Молодеет природа, и мы молодеем,
ветер чуда гуляет по сонным аллеям.
Снова мысли стучат – не дождутся решенья.
Вот опять из весны мне пришла телеграмма.
Меня ждут мои взлеты,
открытья,
свершенья.
Я в весну побежал.
Ты прости меня, мама.

Вдруг сдавило в груди,
словно после ухода
любимой к другому – в конце романа…
…С каждой весной
все моложе природа,
с каждой весной
все белей моя мама.

…Кроме того, при этом сберегаются
леса нашей Родины, чистота ее рек,
озер, воздушного пространства…
ВТОРМА

Фантазии природы
не хватает
посреднику
меж ней и интеллектом.
Рассыпалась по крышам глуховато
и разложила небо в мокрый спектр.

Во весь эфир,
как вечный будетлянин,
утробу почвой вывернув наружу,
корнями в память проросла,
ветвями,
царапаясь,
ко мне полезла в душу.

Наивная…
Я слишком занят. Знала б,
куда ее мне? – разве в телевизор…
Насторожилась…
Желтой стелет вязью
в мое окно,
как будто в книгу жалоб:
«Для сохранения живой культуры,
загубленной с таким к себе доверьем,
не лучше ль в землю сеять книги мудрые…
Еще, быть может,
вырастут деревья…»

Саше Дудоладову

Не велите Велимира мерить.
Надорветесь.
Разлетелся Велимир по миру
птицами
из наволочки весен.

И кумирством Велимиру не потрафить.
Не войдут в кумира реки, звери…
Как ни разу не хватило в типографии
буквы «л» – «люблю» его измерить.

«Ладомир» не должен быть понятен.
Вам понятен хлеб и ветер в венике?!
Миллион поэтов вам понятен?
Вымерьте меня,
поймете Хлебникова.

Все гении давно уже в железе,
и
не внемлют люди новым голосам,
но кто-то должен
реабилитировать поэзию,
И этот кто-то —
должен быть я сам.

Вам всем,
кто не имел врагов,
не плакал от потерь,
оракул будущих времен
в рай приоткроет дверь.

Отмоет дочиста статут
и выпьет воду сам,
и ваши крылья отрастут.
А я пошел
к чертям…

Перепачкав в песочнице личики,
дети строят воздушные замки.
И смеются, хватаясь за руки,
песочного бунта зачинщики…

И взлетают в пространство отважно
шпили башен, проткнув небосклон,
пусть пока лишь песочных,
нестрашно,
пусть пока лишь воздушных,
неважно,
это только сейчас, а потом…

А потом набежали мамаши,
по домам увели их силком —
по развалинам замков,
ставших
снова серым —
обычным песком…

Понимаю припадками детства —
жизнь открытьями глубока —
вровень с улицей по соседству,
как увидел в семь лет с чердака.

И на пятки звезда наступает
только с той высотой пополам
и тебя по ночам распинает
на оконном кресте твоих рам.

Вот твой час —
когда, вспыхнув, сознание
видит будущее.
И ломко
он решает судьбу:
прозябание
или – вечно – за истиной гонка.
Этих взрослых звезд прорастание
в неуемных глазах ребенка…

Королев, Циолковский… В стремени
удержаться дано лишь им…
Обезличивание – лишь форма времени,
проходящего по остальным.
Человеки ли, дубликаты?..
Только в каждом Вселенная мается.
Это взрослые виноваты
в том,
что детство кончается…

Когда каюк мне
как поэту
придет,
поставлю на утробу.
Глупее нет – стоять у гроба,
когда в нем ни фитюльки нету.

Я знаю, это будет ночью, —
поэты ночью видят лучше, —
когда сгущается до точки
вся жизнь под ногтем авторучки.

И вот – его теряя имя
и примеряя мир иной,
смеяться буду над другими,
как будто плача над собой…

А днем,
наевшись цитрамона,
всю писанину – под кровать!
И обалдело-просветленным
пойти с сынишкой погулять…

И там —
в какой-нибудь аллее
тех – работящих пожалеть,
кто чувства лучшие пропели,
но не успели
умереть…