Сергей Соколкин - Соколиная книга
* * *
Я без тебя не пропадаю,
и о разрыве не жалею,
и из окна не вылетаю,
как птица крыльями не вею.
Я не болею, не бледнею,
не загниваю и не таю,
я даже, в общем, не старею…
А лишь,
как мамонт, вымираю.
Орлица
Жена-любовница, давай начнем сначала,
не раздувай огонь вражды в крови.
В раскосе глаз твоих спокойно-величавых
парит орлица вдумчивой любви.
Свистит ли ветер, град идет с дождями,
твердь неба молнии ломают в бездне лет,
парит орлица, мощными кругами
равняя звезды, солнце, ночь и свет.
Парит орлица. Там внизу – кишенье.
И воронье накаркало беду.
Будь выше всех. Прости, будь совершенна.
Сбрось в пропасть со скалы змею-вражду.
Жена-любимая, смотри, проходит лето.
Сердца болят, готовятся к зиме…
Парит орлица.
С птичьего полета
я с каждым мигом —
меньше, меньше, ме…
* * *
Сказал в запале – резано и круто.
Обидел, аж волной пошли круги…
Метнула взгляд пронзительный —
как будто
сорвался сокол
с вскинутой руки.
Захохотала жутко и нелепо,
в зрачках сверкнули рысьи огоньки.
И треснул мир, как дом, —
как будто не был…
И рухнул в бездну горя и тоски.
Жизнь кончилась. Глухи слова отныне.
Кричит обида-дева даже днем.
Любовь забилась в щель.
Одна гордыня
сжигает души адовым огнем.
И каждый прав – на том и этом свете,
готов ввязаться в настоящий бой…
Родная, спи, родная, спи —
ведь это
все не про нас,
все не про нас с тобой…
* * *
жене
Твои губы во тьме различаю…
Но во мраке венчальной свечи —
на земле не тебя я встречаю,
а твое отраженье в ночи.
Поразбросаны лучшие годы
сзади, сбоку – и нет им числа…
Что тебе, неземная, угодно,
чтоб – не только во сне – ты была?
Приходи, – желтый волос по ветру,
так похожа лицом на жену…
Разнесем весть по белому свету,
а о чем – сам пока не пойму…
Будем жить мы с тобой в рукавице,
в той, что в сказке лежала века.
Одинок я,
как пение птицы,
и свободен, как мысль дурака…
* * *
Я бегу против стрелки часов,
против хода вращенья земли.
Чтобы вырвать из бездны веков
душу той,
что мерцает вдали…
Она светит со дна,
как звезда,
отраженная черной водой.
– Между нами беда-лебеда,
не сдавайся, останься со мной!
Сколько было растрачено слов!
Память гонит нас сквозь решето.
Если мы позабудем любовь,
на земле нас не вспомнит никто.
Длинный посох достанется мне,
помело с рукоятью тебе.
И узнать нас не сможет во тьме
наша дочка —
сама по себе…
* * *
Я пью за продолженье листопада!
И чокаюсь с бокалом пустоты.
Еще пока мне ничего не надо,
еще пока я с памятью на ты.
Еще пока твои целую груди,
горю в твоем дыхании – дотла…
Еще пока про нас забыли люди,
еще кровать для наших снов мала.
Еще пока не знаю я, что счастлив,
не знаешь, что несчастна ты еще…
И сердце бьется только на две части,
еще грехи – тебе и мне – не в счет.
Еще пока на сне не ставишь точку.
И я на тестя непохож – точь-в-точь.
Еще пока мы не родили дочку,
любимую
единственную дочь…
* * *
Становлюсь безудержно покорным
с милой, что повенчан я в веках,
по годам —
почти уже покойник,
по любви – пока еще никак…
И за что в любви такая сила
и метельной нежности размах?!
Все сносила и переносила
на своих мистических крылах.
Но не чуют у красивых – душу.
Так и я —
как ветер злой в ночи,
что вначале должен дом разрушить,
чтоб увидеть свет огня в печи…
Видел,
где твои проходят ножки, —
шеи в штопор крутятся,
а там,
словно пробки,
сносит дурьи бошки,
отрывая их ко всем чертям.
Одурманены твоей походкой —
ветреной,
а может, ветровой, —
пол-России пьет запоем водку,
пол —
с ножами носится за мной…
Иногда такая ты —
лихая,
иногда, – как песня соловья:
нежная, прозрачная, родная…
Иногда —
чужая, не моя.
Но когда,
звездою полыхая,
сбрасываешь свой покров земной —
темноту губами прожигая,
прямо в вечность падаешь со мной…
С нежностью, пуская в небо корни,
твое тело звонкое ловлю…
Становлюсь безудержно покорным
с женщиной, которую люблю.
* * *
Как хорошо в последний день Помпеи
пройтись по улицам заснеженной Москвы.
На миг любви —
в бессмертие поверив,
услышав из-под снега рост травы.
Увидеть в небе ветра зарожденье,
в голубке серой Божий лик узреть…
И что-то вечное смахнуть, как наважденье, —
еще пока не время умереть…
Твои глаза…
Но что-то говорит мне,
что всё не так, как мне мечталось быть.
И сердце сокращается в том ритме,
в котором мы давно не можем жить.
Счастливым быть уже я не сумею.
Другая жизнь у Родины в крови.
Лужков построит новую Помпею
в последний день
несбывшейся любви.
* * *
Грустью я обижен и растрачен —
на тебя,
на жизнь,
на белый свет.
Я растрачен и переиначен,
бьет в глаза холодный белый свет.
Это там,
где небо было вольно
под крестом могучего орла,
там, где песня-сказка,
вспыхнув болью,
по оврагам-кочкам понесла.
Там, где был я верен и уверен
в крепости заветного кольца.
Сердца жар был волчьей страстью мерян
в злых зрачках любимого лица.
И теперь под волчий вой,
играя
как река, —
в предчувствии беды —
кровь моя бурлящая,
дурная
сносит этой крепости следы.
Размыкая ветреные руки
безучастной спутницы – судьбы,
жаркого дыхания разлуки
на твоих губах растут клубы.
Словно с ветки лист
в страну иную —
с губ слетает поцелуя след.
Словно песню спев свою земную —
в небо вышел неземной поэт…
Одиночество
Во тьме земной
грущу в окно я,
где звезды рушатся на дно
моей души, —
мне все равно…
Ведь одиночество такое,
что не вмещается в окно.
Но заклинаю
сквозь невзгоды:
– Любовь бессменна и нежна,
неубиваема она.
Замки срывая, платья, годы,
она придет —
твоя жена.
Ты задохнешься чуть не плача,
когда ошпарят,
хохоча,
как будто духом первача, —
бессмертно молодые губы,
рот в рот —
органами звуча.
Вызов
От тебя я письмо получил —
чистый лист —
ослепительно белый,
как дыханье в казенной ночи
или к сделке готовое тело.
Я на нем начертал слово «Да!»,
хоть себя ненавидел за смелость.
Испарились чернила.
Звезда
вместо них на листе загорелась.
Твое фото смахнул со стола.
Показалось, что ты побледнела…
За окошком осенняя мгла…
Да, я понял, чего ты хотела…
* * *
Через полчаса мне уходить,
улетать, сбегать, перегорать,
забывать, бросать и не будить…
В общем, любовь предавать.
Через полчаса мне одному
те полжизни, что ты отняла,
в топку паровозную бросать.
Сердце отправляя на луну —
пусть мертвые хоронят мертвецов…
А я на самолете улечу.
Предавшие любовь —
пешком не успевают.
Мне 22, я весь в губной помаде
* * *
Мне двадцать два.
Я весь в губной помаде
девчонок, что целуются, спеша.
Я как поэт —
извел пять тонн бумаги,
но как поэт
не сделал ни шиша.
Не потому ли по ночам мне верится,
что я смогу,
поднявшись спозаранку,
сдернуть с неба
Большую Медведицу
и подарить
Свердловскому зоопарку.
Это не о тебе
Л. Л.
Свои чувства, как зверя, затравливаю.
Сердце – не кубик Рубика.
Я тебя из себя выдавливаю,
как засохшую пасту из тюбика.
Боль, как крик в катакомбах, глушится.
Но все дальше от выхода ты.
На натянутых нервах сушится
душа, застиранная до дыр.
Только заново переиначивает
память-сводня
душу мою
и в лицо твое заворачивает
мое сердце, как в простыню.
Да! – Я ложью себя не унижу.
Да! – Хотел бы тебя вернуть.
Я теперь много больше вижу
глазами, плакавшими вовнутрь.
Я ведь помню тебя не миленькой
недотрогою в белом шарфе,
не женою в квартире маленькой,
где полы до смешного шатки.
Не вышептываюшей губами,
когда голос любви иссяк,
а разбитою женщиной,
с волосами,
нервно собранными в кулак.
Отдираю тебя…
Легче кожу! —
слишком присох к тебе.
Впрочем,
ты, наверно, несчастна тоже,
раз звонишь в середине ночи.
Давит плечи чугун утраты!
Только разве словами сказать?!
Больно.
В сердце моем распяты
любимой плачущие глаза.
Игра