Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Звуки вроде гонга
спереди и с фланга

Слаще нет дифтонга
для орангутанга,
но мешает барду
этот рев немножко,
ибо, сняв мансарду,
пишет у окошка
бард неутомимо
стиховытворенье.
У него, вестимо,
нынче озаренье.
Звуки в стекла бьются,
бьется в стекла ветер,
а свеча на блюдце
еле-еле светит.
Залпами плутонга[41]
спереди и с фланга
звуки вроде гонга
льются, как из шланга.

Это в честь цыганки,
бардовой соседки,
ветреной смуглянки,
редкостной кокетки,
на балкон с балкона,
обрывая ветки,
ухажер влюбленно
лезет, распевая
зычно серенаду.
Песня огневая!
Складу нет и ладу
в ней, а все ж цыганке,
бардовой соседке,
ветреной смуглянке,
редкостной кокетке,
ты пришлась по нраву,
горе-серенада.
Сей Джульетте, право,
лучшей и не надо.
Коль Ромео сей бы
смолк бы на мгновенье,
подарила б сейба[42]
барду вдохновенье.
Как поэту нужно
рифму подобрать бы!
Но жених натужно
в ожиданье свадьбы
льет — ну как из шланга —
звуки вроде гонга…

Звуки вроде гонга
спереди и с фланга!

Рев орангутанга
(что давно известно)
действует почище,
чем аккорды танго
или запах пищи.
Но хотя невеста,
в общем, и сомлели,
дело свесть к постели
все ж не захотели.
Это поведенье
каверзной красотки
вызвало смятенье
в ухажерской глотке,
вызвало некстати,
ибо в результате
стиховытворенье
бардово завяло…
Слыша эти звуки,
опустил устало
он чело и руки,
и перо упало,
и, с пером в разлуке,
длань его достала
трубку из кармана,
старый плащ с дивана,
ветхий шарф из шкапу…
Нахлобучив шляпу
и впадая в кому,
бард ушел из дому…

Спереди и с фланга —
рев орангутанга.

Ночью черногрудой
звезды — как петарды.
Ласковой остудой
ночь целует барда.
Рифму вновь нашедши
и опять бледнея,
бард о сумасшедшей
мыслит Дульсинее.
И про звезды-очи,
и про нрав жестокий
бард рифмует очень
неземные строки.
Только почему-то
все-таки нередко
возникает смутно
чертова соседка
в пелене мечтаний
барда, жаром вея
среди очертаний
бестелесной феи.
Бард сопит, бледнея,
ибо рядом с нею
фея Дульсинея —
экспонат музея.

Мнится то и дело
барду ночь в разгуле.
Фея улетела
вновь на остров Туле.
За оплошку эту
разве бард в ответе?
Кто мешал поэту
думать о сонете?
Тот, кто, столь не тонко
распевая танго,
звуки вроде гонга
нагло лил из шланга!

I
Туманны его маршруты
и солон мечтаний мед,
и только соком цикуты[43]
он жажду свою уймет.
Поэтому у поэта —
ночь ли, или светло,
зима ли, разгар ли лета —

нахмуренное чело.

II
Да, книги — тоска и опий,
да, сводят тома с ума.
Но опиум книжных копей
привязчив, увы, весьма.
Пригубил снадобье это —
мозги навсегда свело.
Поэтому у поэта —

нахмуренное чело.

III
Учтите и окруженье —
дурак ведь на дураке.
От них — головокруженье
и нервная дрожь в руке.
Любители трафарета
незыблемы все зело.
Поэтому у поэта —

нахмуренное чело.

IV
А женщины все коварны —
то любят, то портят кровь,
то выспренни, то бульварны.
Им лучше не прекословь,
иначе сживут со света
себе же самим назло.
Поэтому у поэта —

нахмуренное чело.

V
Поэт — белый парус мысли,
вторгающийся во тьму,
и тучи не зря нависли,
грозою грозя ему.
Он выше других, а это
другим снести тяжело.
Поэтому у поэта —

нахмуренное чело.

Пусть ясен день, пусть ночь темна,
пусть ночь светла, а день — туманен,
мы продолжаем путь — прощайте! —
в чащобу сельвы, в зной пустыни,
в просторы пампы!

Дорога веселее небоскребов,
мудрей пустыня, нежели толпа,
ведь город — фабрика тоски и скуки,
толпа же — мастерская скудоумья.
Мой друг, мой брат, отправимся в погоню
за приключениями —
босиком:
ведь это лучшая ладья на свете!

Пройдем сквозь горы, пахнущие мятой
и кедром, сейбой, дубом и легендой,
пересечем альпийские луга,
зыбучие пески,
задумчивое море…

Мой друг, мой брат, отправимся в погоню
за приключениями —
босиком:
ведь это — наилучший вид полета!
Отправимся на крыльях грезы!

В престольный праздник,
а равно — в будни,
судьбы избранник,
шагает путник.

Судьбы избранник,
томим тревогой,
шагает странник.

Томим тревогой,
идет сказитель
своей дорогой.

Идет сказитель
под вещим знаком
в свою обитель.

Под вещим знаком,
своеобычен,
идет сказитель
по буеракам.

Своеобычен,
и простодушен,
и герметичен.

Он простодушен
и благороден.
Кому он нужен?

Он благороден!
В семье, вестимо,
не без уродин.

у нас, вестимо,
его искусство, пожалуй, даже
необходимо.

Пожалуй, даже
его искусство —
источник верный ажиотажа.

Его искусство истоки горя
к озерам чувства
приводит вскоре.

Среды изгнанник,
в престольный праздник,
а также в будни
шагает странник,
шагает путник.

В свою обитель,
томим тревогой,
идет сказитель
своей дорогой.

I
Вслушайся!
Вслушайся, брат мой,
вслушайся в медленный,
в запоздалый
голос далекого,
в голос сокровенного,
в голос подспудного!
Вслушайся в песню,
боящуюся света.
Предугадай!
Предугадай, брат мой,
предскажи отголоски
потаенных шумов,
разноголосицу гномов!
Распознай голос тихой души,
недоступный человеческому слуху,
невнятные шорохи и вздохи,
рожденные в недрах
природы.

II
Брат мой,
заставь свои глаза
прозреть и контур, и оттенки
невидимого света,
дробящегося на незримые осколки.
(Незримые?
Свет, золотой страус,
который тем заметней,
чем тщательней он прячет голову!)
Запечатлей в себе лучи,
пытающиеся расслоиться
на сонмы метафор
в брахманическом перевоплощении
упругого, неосязаемого света…
Упрись глазами в созвездья!
Пронзи взором звезду!

III
Хищно внюхайся в запах
бриза возлюбленной плоти.
Опьяни себя нимбом,
витающим над волнами волос
возлюбленной тобою женщины!
Впейся губами
во влажную мякоть розы,
но не забудь аромат абстрактных
и ритуальных соцветий ветра:
запах восточных благовоний,
пряный дым сновидений,
испаренья сладостных дурманов,
сатанинский аромат соблазна
несгибаемого восстанья!

IV
Не позволяй мыслям
гудеть пчелиным роем,
превративши мозг в улей,
где зреет мед
наивных мечтаний
об избранной судьбе!
Ошпарь кипятком
зародыш будущих сот!
Прополи свои помыслы,
выстрой мысли по рангу.
А впрочем, пусть прорастают
как заблагорассудится, пусть
уходят в полет на крыльях мятежа
в кажущемся беспорядке.

V
Ибо слаще всего на свете
ты, музыка лени,
недвижность моей Тишины,
безмолвье безделья.
Лень мудрее деянья:
она надменней его и красивей:
праздник
праздности
столь разнообразен…
Погрузись в тихие волны
никчемной тишины,
покуда тебя на затопили
воды никчемного шума!
Нырни в тишину
музыки
безмолвья,
погрузись,
брат мой, в аккорды
молчанья!

VI
Терпи молчаливую поступь
замкнутых дней.
Привыкни к медленной
поступи дней:
к чванному каравану часов,
к хвастливой череде минут,
сто раз пережитых,
изжитых, избитых,
но также и новых,
в обносках обнов;
господи, какое новшество —
день объеденья
снедью обыденности!

VII
Привыкни к поступи дней,
к чеканному шагу часов.
Именно так и шагает
закованный в железо Зигфрид.[46]
И пусть объявится Смерть,
искусная танцовщица,
чьи благозвучные вопли
сходятся в сердцевине
окончательного покоя.