Юрий Верховский - Струны: Собрание сочинений

В этом доме ты, мой друг, жила.
Как его я полюбил за это!
Я и в светлый день его любил –
С васильками на раскрытых окнах,
С этим милым и простым уютом,
С белизной накрытого стола;
Я любил его и в тихий вечер:
Так, с прогулки поздней возвращаясь,
Мне бывало радостно увидеть
Мирной лампы свет за занавеской
И на белом поле тень твою.

Только быстрой, радостной толпою
Убежали дни – и без тебя
Я любил твой милый домик – странный,
Без цветов, без занавесей светлых,
Со слепыми стеклами окошек
И с безмолвной грустью о тебе.

Но – как скоро насмеялись люди
Над моею светлою печалью!
Я услышал в доме голоса,
Я увидел в окнах чьи-то лица
Занавески с пестрыми цветами –
И уж ночью в темных пятнах окон
Я не мог следить своей мечты
И, шепча, твой образ в них лелеять…

И теперь я не иду туда –
К дому тихому – к мечте – к тебе…
Только редко издали взгляну –
И, вздыхая, никну головою.

В селе Балакове на волжском берегу
Под звездным куполом июньской теплой ночи
В немолчном говоре и пароходном шуме –
В селе Балакове на пристани слепец,
В одной руке держа разогнутую книгу
И от строки к строке водя по ней перстом,
Звенящим голосом, подняв лицо, читает
Толпе святой рассказ про дочерь Наира;
А возле – поводырь, мальчишка, с фонарем
Сбирает медяки, бросаемые на пол
Дощатой пристани. При шуме пароходном
Торопится народ и свой товар грузить,
И сесть на пароход, и просто потолкаться –
И громко «публику» слепец благодарит.
А звезды и вода горят спокойным светом
И тихо слушают одни – святой рассказ.

Люблю брести один по улице Тифлиса,
Где строгий обелиск немого кипариса
Темнеет, недвижим на белизне стены,
И в знойную лазурь стремит столетий сны.
Но более люблю пробраться понемногу
Из городских теснин – на вольную дорогу,
Где встречу буйволов, волочащих арбу,
Верблюдов порожнем – нестройную гурьбу –
И смуглых путников с живой гортанной речью;
А может, ни одну мне душу человечью
Судьба счастливая навстречу не пошлет –
И ветер гулевой беспечный свой полет
Помчит навстречу мне меж серыми скалами
И — нежно-теплыми и полными волнами,
Всей роскошью садов – дыханьем миндаля
Повеет на душу весенняя земля.

На тесном дворике, где с трех сторон балконы,
А между них миндаль – раскидистый, зеленый –
Над камнем крепкий ствол возносит в вышину,
К весенним небесам, – услышал я зурну
Сегодня, в светлый день и праздник Воскресенья;
И бойкий барабан в пылу самозабвенья
Ей вторил ревностно, певице удалой.
Послушать вышел я – увидел пред собой
И барабанщика в лохмотии картинном,
И рядом – зурнача; в ребячески-невинном
Лице, в коричневых раздувшихся щеках
Старанье полное и важность – просто страх;
И тут же, просияв широкою улыбкой,
Один пустился в пляс – не тихий и не шибкий,
Руками поводя – степенно, не спеша –
Бог весть откудова явившийся муша .
О подвернувшемся мальчишке черномазом,
Что вслед за ним юлит, не мыслит он. Кавказом,
Еще хранящим дар прямого бытия,
На празднике весны так был привечен я.

Раз в сумерках меня ты не узнала
И подошла – и быстро обняла –
И крепко в лоб меня поцеловала –
И пламенем и дрожью обдала –

И вскрикнула, и скрылась. Да, но тайна
Уж мне была невольно отдана –
Так несомненна, так необычайна!
Чужда навек – и уж навек родна.

Как я томлюсь! Мгновенная отрада
В мой сумрак не вернется никогда.
Но за себя ль душа безмерно рада?
Во лбу моем горит твоя звезда.

Он

Ты свежа, как душистый горошек,
Что, цепляясь, растет у окошек
Вдоль по узенькой грядке в саду.

Она

Да, я вижу, что эту гряду
Полюбил ты порой предзакатной.
Мне милее рассвет благодатный.

Он

О, и всё же, и всё же, дитя,
Мне горошком душистым цветя,
Ты смеешься вечернею зорькой.

Она

А зачем же и слабой, и горькой
Мне усмешкой ответствуешь ты?
Разве любят печально – цветы?

Помню летнюю прогулку в те далекие года.
Мы – влюбленные мальчишки, ты – резва и молода.

Беспричинное веселье, трели смеха, искры взгляда,
Живость быстрая походки, легкость светлого наряда.

Было радостно и мило не одной тебе – и нам,
Что равно повелеваешь ты, богиня, трем сердцам.

Помню, ты, шаля, фуражку вдруг взяла у кавалера;
Начала переполняться моего веселья мера;

Помню, как околыш синий и блестящий козырек
Шли сверкающей улыбке и румянцу нежных щек;

Как завидовал я тайно; и – в веселье и в печали
Как в груди с беспечным смехом слезы жгучие дрожали.

Но улыбка – примиряла, побеждала навсегда
В ту июньскую прогулку, в те далекие года.

Я знаю, отчего ты стала так грустна.
Все ночи долгие проводишь ты без сна;
Головку милую склоняешь ты к альбому,
И крадется слеза по глазу голубому.
И тихо наклонясь над маленьким столом,
Твоих листов мечта касается крылом, –
И, затаив в душе невольный трепет женский,
Ты слушаешь. Тебе, как Ольге милый Ленский,
Влюбленные стихи читает твой поэт –
Возвышенной души неистощимый бред;
И, кудри опустив, в слезах невольной неги,
Впиваешь ты душой струи его элегий.

О, хмурые друзья! как полюбил я вас
Порой осеннею в перед закатный час.
Вы были издавна, развесистые сосны,
И думам, и мечтам, и песням плодоносны;
Но никогда душе кочующей моей
Не навевали снов отрадней и родней,
Как ныне – строгие в эфире темно-синем.
Мы грань вечернюю, таинственную минем
С одною думою; и снится наяву,
Что в ваших душах я неведомо живу:
Не часто ль чудился в суровых ваших хорах
Глухой тоски моей сливающийся шорох?
И отклик слышал я созвучиям родным,
Взлетевшим некогда с земли к мирам иным?
Так гармонически, так стройно отвечали
Вы, сосны тихие, на зов былой печали.

В глиняной вазе моей увядают пурпурные розы,
Сыпля на стол лепестки, томный лия аромат.
Так отпылавшая страсть, померкая в стынущем сердце,
Сладко и грустно томит благоуханьем своим.

Твой поцелуй мне мил и странен.
Я им сражен! смертельно ранен.
Меня язвит его печать.
И сам не верю я: ужели
Уста смущенные посмели
Твоим, замедлив, отвечать?

Но как я счастлив поневоле
От этой сладости и боли,
Изнемогая – как во сне.
И в каждом жизненном биенье
Блаженной смерти упоенье
С тех пор дано тобою мне.