Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Луна,
     сквозь тучи прорастая,
глаза зеленые скосила…

Родился я
в селе Косиха.
Дождливым летом.
На Алтае.
А за селом
      синело поле
и пахло
ливнем переспелым…

Нет!
Я родился
      много позже.
Потом,
в июне.
В сорок первом.
И жесткий голос
           Левитана
был колыбельною моею.
Меня
     война в себя впитала.
Я – сын ее.
Я полон ею…
Кричали о победе
                трубы.
Над площадью
           салют светился…
Мне повезло.
Я встретил
          друга.
И с ним как будто вновь
                     родился…

Жил –
      не богатый и не бедный.
Острил.
Под простачка
           рядился.
Наедине с бумагой, –
белой,
как изморозь, –
я вновь
      родился!..
Дрожал от странного озноба.
Протестовал.
Себя стыдился.
Сказал: «Люблю…» –
                родился снова.
Услышал: «Нет!» –
и вновь
      родился…

Шел век –
      ожесточенно-труден, –
для сладких песен
не годился.
Я только на секунду
                струсил.
И превозмог.
И вновь
      родился.
О, дни рождений!
               Дни рождений!
Дни грусти
и освобождений.
Дни праздников,
           пора зачатья, –
без вас я –
будто дом
      без счастья.
Пока мои глаза открыты,
я дни рождения
           встречаю.

И торжествую
в первом крике!
И все идет опять
           сначала.

Встанет море,
           звеня.
Океаны –
      за ним.
Зашатает
      меня
вместе с шаром земным!
А уснуть захочу,
после долгих погонь
я к тебе
      прилечу –
мотыльком
на огонь.
Пусть идут,
          как всегда,
посреди мельтешни
очень быстро –
           года.
Очень медленно –
                дни.

Осень выдалась
           шикарная.
Захмелевший от ходьбы,
в незнакомый лес шагаю я
по стихи,
как по грибы.
Я дышу настырным воздухом.
Две строки уже нашел.

И собака
      машет хвостиком,
как заправский дирижер.

Над камином стучат
ходики…
Где у па ли
      друзья,
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…

А другие
      пошли в физики.
Мне о них разузнать –
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать –
все равно
      что секрет
выболтать…

А иные нашли
жилочку,
может,
      даже и впрямь –
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться,
и застыл телефон
в книжице.
Как рыбешка
           в углу невода.
Номер есть,
          а звонить –
некуда…

Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, –
ниточка.
Там, где раньше
           моря, –
озеро.
А заместо весны –
осени.

Звезды высыпали вдруг
                необузданной толпой.
Между летом и зимой
запылала осень трепетно.
Между стуком двух сердец,
                     между мною и тобой
есть –
помимо расстояний –
                просто разница во времени.
Я обыкновенно жил.
Я с любовью не играл.
Я писал тебе стихи,
                ничего взамен не требуя.
И сейчас пошлю домой
                восемнадцать телеграмм.
Ты получишь их не сразу.
Это –
     разница во времени.
Я на улицу бегу.
Я вздыхаю тяжело.
Но, и самого себя
           переполнив завереньями,
как мне закричать
               «люблю»!
Вдруг твое «люблю»
                прошло?
Потому, что существует
                эта разница во времени.
Солнце встало на пути.
                Ветры встали на пути.
Напугать меня хотят
                высотою горы-вредины.
Не смотри на телефон.
                    И немного подожди.
Я приду,
перешагнув
          через разницу во времени.

Где растешь,
          трын-трава?
Где?
В какой стороне?..
Там,
     где злые слова
тонут
     в хлебном вине…

Где растешь,
          трын-трава?
Возле самой беды.
Будто возле воды,
наклонившись едва…

Раззвонила молва:
или дождь,
      или снег.
Повод
     есть или нет,
наливай! –
трын-трава!
Как темно в голове!
Ты
себя потерял.
Зря ты верил траве,
трын-траве
доверял…
Я друзей позову,
чаем их разозлю…

Я скошу
трын-траву
и корове
      скормлю.

Было весело.
Было пьяно.
Было душно,
           как в парнике…
Шестьдесят свечей
                засияло
на торжественном
пироге.
Длилось время.
Сменялись тосты,
и приканчивалась
                икра…

Багровея,
      бухгалтер толстый
постоянно кричал:
«Ура!..»
Постаревшая примадонна,
плотно севшая
           на кровать,
повторяла хозяйке дома:
«Дура!
Годы на до
      скрывать…»
Лысый дядя
           хвалил жаркое
и, задрав подбородок вверх,
лепетал
      чего-то такое
про коротенький
бабий век…

А хозяйка,
      вникая в речи,
не сердилась,
не горевала.
Наклонившись,
           тушила свечи,
будто каждую
целовала.

Закрутился на работе –
мне с подарком
           не успеть!..
Я себя
пошлю
по почте
на Кутузовский
           проспект.
Нарисую адрес
           тушью,
вид солидный
           сохраню.
Размечтавшуюся душу
ненамного
оценю.
На меня
      наклеят
           марки, –
кончится
авторитет.
В целлофановой бумаге
буду я всю ночь
           хрустеть.
Грузовик вздохнет,
умаясь…

Торопясь, как на пожар,
почтальон
      проверит адрес,
крикнет:
«Сидорыч,
      сгружай!..»
И начнет
меня
ворочать,
над посылкой
           колдовать.
Проведет ногтем
               по строчке:
«Человек. Не кантовать…»

Почта
      к сроку запоздала,
но пришла наверняка.
«Распишитесь…
Вам
подарок…
Так что с праздничком…
Пока…»
Ты в такое
      не поверишь.
Соберется
вся родня…
Почтальон
      звонит у двери:
возвращает мне
меня.

Я, как блиндаж партизанский,
                          травою
                               пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчетливо вижу:
падают мальчики,
           запнувшись за мину,
                          как за порог,
наткнувшись на очередь,
                будто на ленточку
                               финиша.
Падают мальчики,
           руки раскинув просторно,
на чернозем,
           от безделья и крови
                          жирный.
Падают мальчики,
           на мягких ладонях которых –
такие прекрасные,
такие длинные
           линии
                жизни.

Убили парня
           за здорово живешь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
          не за тыщу верст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Еще пылали окна…

Между тем
он так кричал,
           прижав ладонь к груди,
как будто накричаться
захотел
за долгое молчанье
                впереди…
Крик
     жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
           отчаянный,
                     больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тек по трубам,
                полз по этажам,
подвалы заполнял
                и чердаки.
Он ошалело
тыкался
в звонки!
Ломился в двери
           и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенен.
И сигаретки
           прыгали у рта:
«Вот если бы не вечером,
а днем…»
«Вот если бы на фронте, –
                     я б тогда…»
И всё.
И только молний пересверк.
И всё.
И не остановился
                век…

Какое это чудо –
человек!
Какая
     это
      мерзость –
человек!
Молитва инк а,
провожающего солнце

Я понимаю прекрасно,
что день
          тебя
           утомил…

Как мало
у ночи
красок!
Видишь:
      чернеет мир!
Подули
      черные ветры.
Зреет в траве
роса.
Сухие
      черные ветки
целятся
мне в глаза
Спеют
      черные бунты
в самом забитом
рабе.
Черное
      тело
           пумы
скользит
по черной тропе…

Пожалуйста, возвращайся!..

Звезды
      мигают нервно,
и каждая –
как укор.
На фоне
      черного неба –
черные
гребни гор.
Черные птицы
           откаркались.
Земля –
      черна и пуста.
В бездонной реке,
накапливаясь,
ворочается
          чернота.
Вода,
     как чума,
           бессовестна.
Она
накрыла меня…
Ночь,
     наверное,
           создана
для ожидания
дня…

Пожалуйста, возвращайся!..

Молчанье
      живет для криков.
Для бури
      создан покой.
Змея
рождена для крыльев.
Для холодов –
           огонь…
Тяжесть
      ночного
           ига
люди по сну
волокут.
По черным морщинам
                инка
бесцветные слезы
текут.
Не зря умирают
           ночью,
мучаясь
и хрипя…
Я полон
      завтрашней новью!
Я очень верю
в тебя!..

Пожалуйста, возвращайся!
Письмо из Южного полушария

Как вы там
           ходите вниз головой?
Все объясняется просто.
Научно.
Правильно.
Ясно как день…
Но неужто
вы не теряетесь
                на мостовой?..

Чайник вскипает
                носиком книзу.
Едут машины
           колесами вверх.
Кот
      невесомо идет по карнизу.
Искры
      летят из-под сомкнутых век.
Люди сидят
           в перевернутых креслах.
Поезд,
разбухший от запаха дынь,
странно повиснув
                на тоненьких рельсах,
мчит,
опираясь на собственный дым.
Люстра торчит,
           как хрустальная елка.
Важный начальник
на темя встает.
Будто он близкий родственник
                          йога,
ежели сам –
почему-то –
не йог.
Врач вытрезвителя
                пьет беспробудно.
Плачет.
Боится упасть
           на Луну.
Лектор занудный
           вцепился в трибуну.
Жулик –
      в решетку.
Ревнивец –
          в жену.
Самоубийством
           кончает посуда.
Синяя мгла
за чертой снеговой.

Жаль,
не могу я увидеть
               отсюда:
как вы там ходите
вниз головой.