Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Гитара ахала,
           подрагивала,
                     тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
                     «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
                          «Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
                Что угодно.
                     Что попало…
Из тучи вылупился дождь
                     такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
      не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
           стартовали гуси-лебеди –
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
           нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
           перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
           написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь –
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
                     А рядом –
                          нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…

Гитара ахала.
           Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
                были струнами.
А я был –
как это ни странно –
самой тоненькой.

Ты мне сказала:
«Ночью
тебя я видала
           с другой!
Снилось:
      на тонкой ноте
в печке гудел огонь.
Снилось,
      что пахло гарью.
Снилось:
      метель мела.
Снилось,
      что та – другая –
тебя у метро ждала.
И это было
      началом
и приближеньем конца.

Я где-то ее встречала –
жаль,
не помню лица.
Я даже тебя
          не помню.
Помню,
что это –
      ты…
Медленно
      и небольно
падал снег с высоты.
Сугробы росли неизбежно
возле холодной скамьи.
Мне снилась
           твоя усмешка.
Снились
      слезы мои…
Другая
сидела рядом.
Были щеки
          бледны…
Если все это –
неправда,
зачем тогда
          снятся сны?!
Зачем мне –
скажи на милость –
знать запах
          ее волос?..»

А мне
ничего не снилось.
Мне просто
          не спалось.

Ветер!
Деревья мечутся по саду.
Листья в этом ветре
                кажутся
                     искрами…
Ветер!
Они уже берут в осаду
новую,
      пахнущую красками
                     изгородь.
Грянули!
      Нахлынули!
                Почти одолели!
Ветер
не утихает ни на миг…
И кричат, раскачиваясь,
                     черные деревья,
ветви
за густые вершины
заломив…
Эта ночь наполнена
                рокотом
                     боя.
Над пустым садом –
отблеск грозовой.
За дрожащей изгородью
                темное поле.
Поле
с насмерть перепуганной
                     травой…
– Ну, куда вы лезете,
                деревья?
Куда вы?
Что вам не сидится?
Я ж знаю наверно:
Вам в саду несладко!
                А в поле –
                          и подавно!
Ох, как много в поле
жесткого
ветра!
Там он
      настоян
           на бурях и на грозах.
К нему на подмогу
                тучи приползли.
Он запустит руку
в спутанные кроны,
хохотнет
      и всех вас
                вырвет из земли!
Верьте мне:
не будет
      ничего другого! –
Но кричат деревья,
                к земле наклонясь:
– Отойди, пожалуйста!
Не бери
      на горло.
Мы
не можем больше!
Понимаешь нас?
Знаешь,
      надоели нам
                сказки
                     о простудах.
Знаешь,
      надоело нам
                прозябать немо…
Если смерть наступит –
пусть она
наступит
посреди
      поля,
посреди
      неба!
Посреди
      жизни
разметнуть
ветви.
Высоту
      мира
          узнать не на словах…
В головах зеленых –
                ветер.
                     Ветер.
Синий.
В очень зеленых
           головах.

Скажи мне,
что ты меня
          любишь…

Чуть живы
дотошные люди.
Мы рано встаем,
озабоченно-неисправимы,
как будто
      сдаем
историю
древнего
Рима.
Ворочаем
темные камни
           его Колизея,
на прочее
проникновенно глазея.
Листаем
все площади Рима,
                все улицы…
Устали
от этой возвышенной
                участи.
Мы сами
      старинны.
Мы всех Колизеев
                старинней.
Мы –
     в Риме.
Но я вам сейчас –
не о Риме…
Мы рано встаем,
и заботами
      каждый
           напичкан.
Живем,
будто сами
      учебники пишем.
Где ветер
      кочевий
врывается
в отблеск надежды…
Мы пишем
      учебник.
Готовьте шпаргалки,
студенты!
А лучше поспорьте
с любою страницей,
                как с догмой.
Ведь вам это
           после
продолжить.
Навечно продолжить!..
Пусть учатся
колкие люди,
           идущие
                следом,
всем улицам,
всем громыханьям
                и лепетам.
Востокам и западам,
молчаниям
           и мгновеньям.
Всем заповедям верности
вдохновенью.
Пусть учатся ливням
и детскому
          крику…

Мы –
     в Риме.
Мы бродим по Риму.
Мы в Риме.
Мы –
     старые люди…

Соври мне,
что ты меня любишь.

И была там королева пляжа…
Пляж,
     лениво вглядываясь в волны,
по утрам дымился,
будто плаха
после исполненья приговора…
В этот час –
как будто отвлеченно
от погоды,
моря
и вселенной –
шла по пляжу
           рыжая девчонка.
Мы ее прозвали
королевой.
Проходила,
          как землетрясенье!
Проходила
      вызовом веселым.
По уютным письмам
и по семьям
шла она
нежданным ревизором.
Очень жглась
           и слишком понималась,
от прически до ногтей
крамольна…
На локтях
      мужья
           приподнимались.
Говорили:
«Чудо –
      это море!..»
Только жены
не желали чуда.
Вздрагивали жены,
                будто чуя
недруга.
Едины и усердны,
расставляли крылья,
                как наседки.
Их глаза решимостью сверкали
(королева проходила мимо).
А они ее
      вовсю
свергали!
И топтали.
И до дна громили.
Косточки в муку перетирали,
заходясь
в высоком наслажденье,
потому что были
               мастерами
в этом самом
очень женском
деле.
С ними было спорить бесполезно…
Королева шла легко,
спокойно.
И плескалось море
                в королевстве.
И синели в королевстве
                     горы.
Королевство
(это было видно)
разделялось
          на две половины.
На одной –
святое раболепье.
На другой –
проклятья королеве.

А я все тебе не пишу, не пишу.
Так уж выходит.
День не пишу.
           Два не пишу.
                     И месяц…
Злая кассирша в окне
сортирует мелочь
и никаких уговоров
                слышать не хочет…
Я уезжаю.
Шоссе белеет.
Закат потушен.
Под Шереметьево ветер кусты качает…
И самолет, зазнавшись,
                нос задирает к тучам,
будто он в небе
самый большой начальник.
Ему приходится туго.
Он дышит взмыленно.
Перед возможной его бедою
все беды –
      маленькие…
Я тысячу писем тебе написал.
Но только
      мысленно.
Тысячу писем послал тебе
с красивыми марками.
Они, как телята,
           в ладони твои неумело тычутся.
Они до поры молчат в темноте
                     почтового ящика.
И вот я пишу еще письмо.
Уже настоящее.
Отдельно ты его не прочтешь –
прибавь к тысяче…
Пусть будет по-твоему.
                Пусть по-твоему.
                     Пусть по-новому.
Хотя над нами опять на части дробится
время, в котором люди
                научились многому
и разучились
           писать письма.