Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
– Ну, как дела? –
           чирикает привычно. –
Есть жалобы?.. –
Я отвечаю:
          – Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб…
Вот, – говорю, –
           не прыгал с парашютом…
Вот, – говорю, –
           на лошади не ездил…
По проволоке в цирке не ходил…
Он морщится:
– Да бросьте вы!

Не надо!
Ведь я серьезно…
– Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
           у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною…
Он так мечтал о небе –
                синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся в теплой тишине…
Еще мечтал он
           о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам!..
Он цирк любил.
И в нем –
      не акробатов,
не клоунов,
не львов,
      больших и грустных,
а девочку,
      шагающую мягко
по воздуху,
          спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
«Я научусь!
И я пойду за нею!..»
Вы скажете:
          «Но это все наивно…»
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы –
     взрослые –
           мечтаем по-другому
и о другом…
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
           неясной,
невидимой,
неназванной,
           как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
                     Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней – как ослепление –
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
                дороги,
                     дали.
Не все дороги
и не все друзья, –
я это понимаю!..
Только где – т о
живут мечты –
           наивные, смешные, –
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго –
вдруг обернемся
и «спасибо!» скажем.
Рукой взмахнем:
           – Счастливо!..
                     Оставайтесь…
Простите за измену.
Мы спешим… –
Но, может, это даже не измена?!

…А доктор
      собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
– А я мечтал…
давно когда-то…
           вырастить
                     овчарку…
А после
      подарить погранзаставе…
И не успел… –
Действительно, смешно.

Взял билет до станции
                Первая любовь.
Взял его негаданно.
Шутя.
Невзначай.
Не было попутчиков.
Был дым голубой.
Сигареты кислые.
           И крепкий чай.
А еще шаталась монотонная мгла.
А еще задумчиво гудел паровоз….

Там, на этой станции,
                вершина была.
Тепла я верш и на.
До самых звезд.
Ты ее по имени сейчас не зови,
хоть она осталась –
                лицом на зарю…
Встал я у подножия
                Первой любви.
Пусть не поднимусь уже –
так посмотрю.
Потянулся к камню раскаленной рукой,
голову закинул,
торопясь и дрожа…

А вершины вроде бы
и нет никакой.
А она, оказывается,
                в пол-этажа…
Погоди,
но, может быть, память слаба?..
Снег слетает мудро.
Широко.
Тяжело.
В слове
      буквы смерзлись.
Во фразе –
      слова…
Ах, как замело все!
Как замело!..

И летел из прошлого
                поезд слепой.
Будто в долгий обморок,
в метели нырял…
Есть такая станция –
Первая любовь.
Там темно и холодно.
                Я проверял.

Где-то оторопь зноя
                с ног человека валит,
где-то метель по насту
                щупальцами тарахтит…
А твоего солнца
хватит
на десять Африк.
А твоего холода –
на несколько Антарктид…
Снова,
     крича от ярости,
                вулканы стучатся в землю!
Гулким,
      дымящимся клекотом
                планета потрясена…
А ты –
беспощадней пожаров.
Сильнее землетрясений.

И в тысячу раз беспомощней
двухмесячного пацана…
Оглядываться не стоит.
Оправдываться не надо.
Я только все чаще спрашиваю
с улыбкою и тоской:
– За что мне
           такая мука?
За что мне
      такая награда?
Ежеминутная сутолока.
Ежесекундный покой.

Я
такой жары
          еще не помню…
Жарко паутине.
Жарко полдню.
Жарко сквозняку,
           дыханью,
                шагу.
Жарко…
Кажутся несбыточными грозы.
И собака,
будто после кросса,
дышит
      лихорадочно и жадно.
Жарко…
Даже рекам
          духота понятна.
Небо за неделю полиняло.

Яблони распарились,
обвисли.
Медленно
      пе –
          ре –
           пол –
           за –
                ют
                    мысли
с яблоней
на сморщенные перья.
Даже не переползают –
пере –
валиваются
          и засыхают.
Засыхают,
будто засыпают…
Жарко.
      Тишина.
           Оцепененье.
Вянут подходящие сравненья.
Даже слову,
          даже буквам
                    жарко.

…Ну вас к черту!
Надоело –
      в рифму!

Какие памятники ставятся волшебникам?
Из мрамора?
Из бронзы?
Из стекла?..

Довольствуемся
           слабым утешением,
что нас позвали
важные дела.
Так повелось,
           что вечера задымлены,
и опровергнуть ничего нельзя…
При жизни –
рядовые собутыльники.
А после смерти –
лучшие друзья…

Однажды в полдень
           сказку встретить можно.

Не проходи
и запросто присядь.
А сказка
      курит,
пьет коньяк с лимоном
и спрашивает:
           «Как живешь, босяк?»…
И вот уже сначала жизнь задумана!
Построен за ночь
               город на песке…
Сидит на стуле
добрая
усталая
романтика
      в усталом пиджачке.
Она и не кончалась –
                время не было.
Она не отдыхала –
                век не тот.
Она, прервав остроты,
                нежно-нежно
на солнце
      руку тонкую кладет.
Молчит –
а пальцы слушаются слабо.
И непривычно тихо за столом…

Струится и подрагивает
                     слава,
как воздух над пылающим костром.

Не верю в принцесс на горошинах,
Верю в старух на горошинах.
Болезнями огорошенных.
Дремлющих осторожно…

Они сидят
      над чаями
Возвышенно
           и терпеливо,
чувствуя,
      как в чулане
дозревает
      царство наливок…
Бормочут что-то печальное
и, на шаткий стол опершись,
буквами пишут печатными
письма –
      длиною в жизнь…
Постели им –
           не постели.
Лестницы им –
           коварны.
Оладьи для них –
               толстенны.
А внученьки –
           тонковаты…
Кого-то жалея вечно,
кому-то вечно мешая,
прозрачны
      и человечны,
семенят
      по земному шару…
Хотят они всем хорошего.
Нянчат внучат покорно.

А принцессы
спят
на горошинах.
И даже очень спокойно.

Гитара ахала,
           подрагивала,
                     тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
                     «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
                          «Сила!..»
А я надоедал:
– Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
                Что угодно.
                     Что попало…
Из тучи вылупился дождь
                     такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
      не падало…
Играй, играй!
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
           стартовали гуси-лебеди –
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
           нелегком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
           перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она все просит
           написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь –
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
                     А рядом –
                          нет меня.
Я очень без нее устал.
Играй, пожалуйста…

Гитара ахала.
           Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою…
И все,
кто рядом с ней сидели,
                были струнами.
А я был –
как это ни странно –
самой тоненькой.