Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание
Ночь
Эта ночь – небывалая! Ночь примерещий…
Из далеких загробий приходит сюда.
И не важно, как плачут усопшие вещи:
Не на всякую смерть есть бессмертья узда…
Все знакомо за гробом! В кормушке знакомой
Для слетевшихся духов – безбытья плева!
И на все, что случится, глядишь ты с оскомой,
Как на лето и зиму глядят дерева!
И спустился Снитрупок по нитке паучьей,
Зазирает в окно: мол, кому тут милы?
А на Месяце где-то, далеко за тучей,
Люди сбросили бога с Тарпейской скалы.
В час воскрешенья
В час воскрешенья Божья мощь
Спешит событьям на подмогу.
Не все свершится в эту нощь,
Как свыше примечталось Богу.
Бывают горла, чей призыв
Невозвратимо смолк в могиле,
И кровь, которую пролив,
От века дважды не пролили.
Труха, какой постыла боль
И ужаса, и сокрушенья!
И кость, заносчивая столь,
Что не захочет – воскрешенья!
Что толку, если трубный глас
Нас от минувшего отколет?
Есть смех, звеневший – только раз,
И плач, который – не позволит!
Одиночество
Вот ветер – он мастер натихнуть.
Потемок – по самую крышу.
Все глухо, и свету не вспыхнуть —
А я что-то вижу и слышу.
В бездолья трясину влекомый,
Ко мне кто-то выбросил руку,
И, слушая плач незнакомый,
Знакомую слушаю муку.
Хрипит, заклинает и стонет…
И выскочил я на дорогу,
Но вижу: кругом никого нет…
А кто-то же звал на подмогу…
То морок берез на болотце
Осипся – и душу тревожит…
Никто никого не дождется!
Никто никому не поможет!
Трупяки
Коль бедняк умирает, а смерть свое просо
Для приманки просыплет, чтоб шел себе босо,
То семья постарается, в горе великом,
На тернистую вечность обуть его лыком —
И, последними не дорожа медяками,
Купит лапти ему, что зовут трупяками.
И внезапно заметит, везя на кладбище,
Как расплакался нищий – от роскоши нищей!
Я – поэт, что хотел от нужды открутиться
И напевами вечность разбить на крупицы;
И, ограблен, глумлюсь я над жизнью бескрылой —
Ведь мои трупяки меня ждут за могилой!
То любимой ли дар, от врагов ли подмога —
Но в моих трупяках добегу я до Бога!
И там буду я шествовать шагом чванливым
То туда, то обратно по облачным гривам.
То туда, то обратно – до третьего раза,
И я буду бельмом для Господнего глаза!
Ну а ежели Бог, с изумлением глядя,
Станет брезговать прахом в крикливом наряде,
То – покудова тело трухлявится в яме —
Там на Бога затопаю я трупяками!
Хата
Как заплачется миру кровинками вишен,
Тебе хату срублю, где покой бесколышен.
Размахнусь топором, да расщепится древо,
Да небесные гвозди вгоню в его чрево.
Отворю я окно в недреманном распахе,
Чтоб по стенам ползли полудневные страхи.
Рассосновая ляжет к ногам половица,
Я светлице велю тебе в душу светиться.
Топором догладка обтешу я безбытье,
В нем загадки узорные буду чертить я.
Я поймаю рукой неухватчивость мира —
Ибо лиственной тайны сильнее – секира.
Привлащу я тебя и к деревьям, и к полю,
Тебе пошепту дам свою вольную волю!
Свою вольную волю, чтоб гордостью пыхать,
Чтоб моя белым светом владычила прихоть!
Чтоб гляделась тебе моя грозная злоба —
Лишь бы в дереве этом не выдолбил гроба!
Лишь бы в бездну летел без комарьего зуда!
Лишь бы только не домер до Божьего чуда!
Неверье
Я засыпаю – и только тьма,
Не смех, не слезы.
И солнце канет в зубец холма,
А Бог – в березы.
Из дола, где роз неподдельных нет,
Я в сон изыду.
Куда же девается этот свет,
Пропав из виду?
Неужто, подстерегая взмах
Моей ресницы,
Все, что родили слеза и страх,
Развеществится?
И неужели, таясь на миг
У сна в каморе,
Не тянет к вечности тот же лик
И то же – горе?..
Оно с тобою – теснит везде
Смертельной хваткой, —
В твоем неверье, в твоей беде
И в дреме краткой!
Прохожий
Трава безбрежная у шляха,
Лиловой смерти – явь!
Просил у трав, просил у праха:
«Избавь меня, избавь!»
И путник шел… И отчего-то,
Но поманил к себе,
Как если бы его забота —
Прислушаться к мольбе!
А мир в тиши как будто минул,
И солнца край обник;
А он на тишь глазами двинул —
И словно бы постиг:
«Нет хлеба мне, и нет мне дома!
Нет силы для житья.
Кому несчастье незнакомо,
Тот самый – это я!
Раскинуты у смерти бредни,
Мне от врага – расплох.
Коль час пробили предпоследний,
То сны сметает – Бог!
Но верю я последней дреме,
Но сбудется хоть раз!
И что набрезжит в окоеме,
Я разделю меж нас!»
Клялся на верность обещаний
До смертного до дня!
И подал длани – обе длани —
И вызволил меня!
Злой яр
Былые слезы ночью видит око:
Соль – сном!
Вон облако, и счастье там, далеко,
Все в нем!
Я не забыл безмерностей весенних,
Тех чар!
Я помню чащу и в древесных тенях —
Злой яр!
Там кто-то к горлу нож себе приставить —
Ну что ж… —
Решился сам! Твердят, что неспроста ведь,
Что – Нож!
Болвану солнце грело для того ли,
Чтоб – в ночь?
А он летит, он победитель боли…
Прочь, прочь!
Молитва
В молодые года со стыдливою страстью
Я молился о том, чтоб не сдаться несчастью,
О слезе, что в глазах потаенно росится,
Чтобы морок поить, чтобы в слово проситься.
И настала пора содроганья, распада.
Было надо стерпеть… Она знала, что надо…
И стоял за воротами Ужас, глушащий
Шум деревьев моих над всевсюдною чащей.
Ныне шорох за дверью – морозом по коже:
Я не знаю, зачем бы, не ведаю, кто же…
И с нелепыми снами сражаюсь теперь я,
Вспоминая слова своего легковерья.
«Я брошен Богом, не сбылось чудо…»
Я брошен Богом, не сбылось чудо…
И Богу худо! Я знаю – худо…
Отца погибель схватила с тылу:
Спешил домой, а попал – в могилу.
Сестрицу голод сгубил и горе,
А все спросили: с какой бы хвори?
Такая боль истерзала брата,
Что утешеньем была утрата…
И та, которая всех дороже,
Сегодня бьется на смертном ложе.
А мне – шагать по вечерней теми,
Шагать проулком – как раз в то время…
К сестре
Ты уснула сама, словно путы распались,
Отошла ты тихонько в Господень предел,
До фигурки из мела внезапно умалясь…
И пленял меня этот размученный мел!
Труп всегда одинок! Ты шагнула к приступку,
Где даже я, твой брат,
Лишь пошил тебе юбку, дешевую юбку —
Дорожный твой наряд.
Что ни смерть, то убийство, прикрытое снами,
Пускай убийцы нет…
И в уходе любого, кто жил между нами,
Повинен целый свет.
Я убийц назову! Все убийцы похожи:
Она, и он, и он!..
И я сам больше всех: хоть не сам я – но тоже…
Я тоже обличен…
Наши вины – кругом, но молчаньем покрыв их,
Твердим, что это – рок!
Так помолимся Богу, чтоб мертвых и живых
От лиха уберег!
Так боюсь, что томишься от голода, жажды,
Что будет злая весть,
Из-за гроба ко мне ты вернешься однажды
И скажешь: «Дай поесть!»
Что отвечу тогда? Есть ответы у неба,
Моя же – немота.
В целом свете уже не найти того хлеба,
Чтоб ты была сыта.
В ломовик погрузили, обыденно-ловки,
Твой гроб, как просто кладь;
И нелепицу эту, на грани издевки,
Я должен был принять!
Что сковала тебя летаргия, дремота,
Я думал, хороня…
Но ко гробу посунулся знающий кто-то
И ободрил меня.
Я дождался, и тронули нашу телегу…
И заскрипела в зной.
Ровно в полдень тебя увозили к ночлегу
Под цокот ледяной!
И остался я сам с этим солнцем и с фурой,
Смотрел в колесный след…
Здесь на свете сбеднело тщедушной фигурой —
И умалился свет!
И в тоску мою впрялось бессильное слово,
Будто паучья нить:
Я подумал, что нет человека такого,
Без кого не прожить!
При покойнике бдеть – горевать по-пустому!
В пустом дому ты гость…
Вместо глаз, вместо губ – зачернеть чернозему.
Смерть смотрит прямо в кость!
Ты сгниешь – это знаю, в темнотах безбытья
Ты держишь крестный путь;
Но к подземной Голгофе не смею ступить я,
В ночлег твой заглянуть.
Труп трезвеет – бескровный, роднящийся к доскам,
И ни на грош – мечты!
Или Бог пренебрег безымянным огрезком,
Не знав, что это – Ты?
Ты, летящий отсюда в далекие страны,
О Господи, постой —
И прижми к себе этот никем не желанный,
Но верующий гной!
Кладбище
