Марк Тарловский - Молчаливый полет

В это утро певучего льда
Нам не видны в умершем прибое
Ни гребные суда,
Ни текучая Троя. —

Но открытая шея твоя
Мне сказала, что мрамор Елены —
Это только струя
Нерастаявшей пены…

От угла до другого угла
Затекала улыбкою губка
И, голубка, текла,
Как ладья-душегубка.

А влюблённый ее целовал
И дышал над улыбкою кроткой,
Как безжалостный шквал
Над беспомощной лодкой.

Не кокетничай со мною,
Легковесная японка, —
Разве можно взять женою
Трогательного ребенка?

Столь же нежной, столь же бледной,
И с глазами как котята,
В юности своей бесследной
И луна была когда-то.

Но в супружестве законном,
В ходе месячного цикла,
Солнце огненным драконом
В чистую луну проникло…

Много женщинами сшито
Тканей и препон напрасных —
Даже зонтик не защита
От лучей и взоров страстных…

Ах, не поддавайся зною,
Шелковая перепонка,
Не заигрывай со мною
Из-под зонтика, японка!

Дух и тело исковеркав,
Адских пыток зная дело,
Лишь одною не владела
Католическая церковь:

Это пытка ожиданья,
Применяемая ловко
Обожаемой плутовкой
В час условного свиданья.

Бедной жертве нет спасенья,
И еще не знают люди
Между всех своих орудий
Лучшей меры откровенья.

На часах деленья мелки,
Но страшней тисков монаха —
Их стремительные стрелки
В спазме злобного размаха.

Наша вечность велика нам,
Тяжки страсти исполина —
Я служу тебе вулканом
Недоступная долина!

Сил клокочущих излишки
Под застывшею корою
Будят огненные вспышки
Над томящейся горою.

Тлеет негой исподлобья
Взор влюбленного бедняги —
И, как пепельные хлопья,
Буквы стынут на бумаге.

Для чего она дана мне,
Эта даль полунагая?
Я, как письма, шлю ей камни,
Сам ее не достигая.

Лава медлит, и, слабея
И сады свои колебля,
Ждет Везувия Помпея,
Захлебнувшаяся в пепле!

— Пойди, — говоришь ты, скучая, —
И сердце мое взвесели! —
Пускай не имею ключа я
К забавам печальной земли,

Пускай ни ключа, ни рубля нет,
Пускай ничего нет у нас, —
Но духом невольник воспрянет
И скуку прогонит на час.

Побольше скучай, дорогая! —
Чем горше улыбка твоя,
Тем лучше, свой дух напрягая,
Созрею для мужества я:

Остроту сложу позатейней,
Сыграю, струну теребя,
Свожу тебя в цирк и в кофейню
И Рим подожгу для тебя.

Вся слава, все лучшие звуки
Покорны тугому бичу,
Что в женской взвивается скуке
И щелкает в слове «хочу».

Скотину, противную клади,
Подвигнет лишь кнут за спиной —
Скучайте же, подвига ради,
Погонщицы славы земной!

Ну, братва, и бывает же вздор.
Чего со мной было — умора!
Выхожу я вчера на дозор
В подходящем месте для вора.

А идет это вроде пижон,
Пальто на нем без бахромок.
Я его, конечно, ножом:
Слегка попал, а слегка промах…

Закричать он хотя не успел,
Но привстал и блевнул красным,
И сказал — белый, как мел:
«Ты меня это, друг, напрасно.

Я не знал, что такой капут
Ожидает меня сегодня,
Голова моя весит пуд,
В этой ране — жар преисподней…

Губы жгут и воздух сосут…
Подойдите ближе, убийца,
Поднесите к лицу сосуд,
Помогите виску напиться!»

Он еще раз блевнул нутром
И шепнул: «У меня забота —
С самопишущим золотым пером
Возьми у меня листик блокнота.

Запиши мой последний стих,
Сочиненный мной по дороге,
И пошли его, ради всех святых,
В “Новый луч” или “Красные итоги”…»

Вижу я — от луны светло.
Дай, думаю, запишу частуху.
Прохрипел он мне тут свое барахло
(Без фамилии — не хватило духу).

И храню вот — без первых строк
(Выкурили гады в ночлежке):
«…Кратковременен жизненный срок,
Мы живем, обреченные спешке.

Чуть окрепнув, на самом краю
Уходящего вдаль виадука,
Мы провидим кончину свою
И страдаем за сына и внука.

О, не так ли суров народ
Золотого советского края
Ради милого сына живет,
Ради внука в боях умирая?

Этот жертвенный трепет атак,
Это счастье…» Не кончил — скрутило.
А здорово — так его так!
Экой парень чудило…

Это был обыкновенный клоп —
В меру трус и в меру кровопийца…
Ах, не хмурься, лавроносный лоб!
Снизойди, о лира олимпийца!

Что нам стоит рассказать хоть раз
Про дела и про заботы клопьи?
Всё равно ведь — для дневных прикрас
Мы стряхнем постельное охлопье! —

…Каждый день, в пуховую метель,
Звон матраца вызывал на дело,
Пел трубой и забирался в щель
Острый дух почиющего тела.

По пчелиной трубчатой игле
Кровяную передвинув подать,
Полной колбой клоп скользил во мгле,
Клоп спешил свой груз переработать.

Столько раз согрев и напитав
Красным медом золотую шкуру,
Знал он твердо — и его состав,
И давленье, и температуру.

Но случилось…Нектар стал горяч.
Бог потел, и это было ново.
Хоботочком, как домашний врач,
Клоп всю ночь выстукивал больного.

Продолжалось… Свет не погасал.
Кровь прогоркла. Изменив порядку,
Клоп дежурил, он слегка кусал,
Но не пил, а слушал лихорадку.

Жар осекся — и за пядью пядь
Начал падать, гнев сменив на милость.
Что же с кровью? Клоп не мог понять,
Почему она остановилась…

Он бежал от страшной тишины
И нашел за скважиной замочной,
На кровати мужа и жены,
Брагу тризны и уют полночный. —

Кровь гудела, но была сладка,
Кровь кипела, но не иссякала —
И текла в каналы хоботка,
Как вино венчального бокала…

Очевидец и свершитель треб,
В муках смерти и в пылу зачатий
Ты сосешь благоуханный хлеб
И на нем кладешь свои печати!

Но встают усталые с перин,
Жгут свечу, ругаясь словом скверным,
И шипит гробовый стеарин:
«Dies irae.. Requiem aeternam…»[106]

Слегка чудаковатый контур
За проволокою вольеры —
И вот американский кондор,
Который видел Кордильеры.

Сны детства! Разреженный воздух…
Майн-Рид…Кровать…Свечной огарок…
Страна индейцев, лам бесхвостых
И дорогих почтовых марок!

Во время школьных репетиций
Как было лестно — без запинки
Повествовать о хищной птице,
Которой поклонялись инки!

На ярмарках из марок ярких,
Чужак от областей надводных,
Ты шел в обмен на самых жарких,
На самых редкостных животных. —

Охваченный меняльным блудом,
За знак с твоею шеей голой
Я мог пожертвовать верблюдом,
Проштемпелеванным Анголой…

Но счастье лет, азартом полных.
Ты позабыл в тени вольеры —
Твой мир — наплеванный подсолнух
И праздничные кавалеры.