Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Я синяя стрела в лазури,
Я странный, смелый иероглиф,
Поднявшийся на крыльях бури,
Столетий канувших лекиф.

В гнилой я, правда, оболочке,
Но этот мой земной двойник
Лежит в нетесаном гробочке,
Пока небесный я пикник

Свершаю ласточкой стрельчатой,
Пока пишу мистерий вязь,
Еще словами не початых,
С безбрежностью вступая в связь.

Небо как котел латунный,
Как гигантский самовар!
Золотые в небе струны,
Синий на небе кошмар.

Рая только вот не видно,
Хоть и грезишь наяву,
Ангелов святых не видно,
Хоть и в Боге я живу.

Там пространство, светогоды,
Звездная без счету пыль,
Тайны матери­природы,
Степи лунные, ковыль.

На латунном этом небе
Олимпийских нет богов,
Не снести оттуда Гебе
Уж амврозии для слов.

Ласточки там лишь, в гирлянды
Невесомые свиясь,
Плавно пляшут сарабанды,
Устанавливая связь

Мелодичную с безбрежным,
И живешь опять на час
В созерцаньи бесполезном,
Словно Бог не только в нас.

Пахнет тиной и гудроном,
Пахнет липкою смолой.
Чайка белая со стоном
Звонко реет над волной.
По камням зеленым крабы
Тихо крадутся бочком,
Слышен моря лепет слабый
За песчаным бугорком.
С матерщиной две рыбалки
Собеседуют вблизи,
Мажа черные, как галки,
Плоскодонки на грязи.
Грязные у них рубахи,
Ноги – черные карги,
Лица бронзовые даки,
Рима лютые враги.
Мажут донья черным квачем
Из кипящего котла;
Чайка созерцает с плачем
Их работу, без крыла
Хоть малейшего движенья.
Созерцаю также я,
Без малейшего сомненья
В странной сути бытия.
Море блещет, туч рельефы
Красочны, как никогда.
Неба голубые нефы
Не влекут уж никуда.

Я скоро, скоро брошу тело
На пожирание червям,
Как облачко, что пролетело
Сейчас, взвиваясь к небесам.

Я заклублюсь, как дым священный
В кадильнице пред алтарем,
Лазурью чистой опьяненный
Пред страшным Хаоса Царем.

Я не живой уже с полжизни,
Я не живой, я не живой,
Как на бездушном трупе слизни.
Я взвился дымной головой

Давно уже через окошко
В межмирья голубой эфир,
Где звезд рассыпано лукошко,
Где тишина и вечный мир.

Ведь то не я, что на подушке
Горячей в небеса глядит,
Подобно дремлющей лягушке,
Что меж кувшинками сидит.

Море слов, крупица смысла!
Только шустрый воробей
Может чопорные числа
Принимать за суть вещей.

Слово наше – лишь палитра
Для созданья небылиц,
Слово – это Божья митра,
Аллилуйя певчих птиц.

Из него мы строим замки
На вечерних облаках,
Им перетираем лямки
На израненных плечах.

Но оно не может тайны
Божьей роковой открыть:
Атом естества случайный
Чайкой только может быть.

Чайки с символами птицы,
Что чаруют всякий взор;
Где они, там нет темницы,
Там бушующий простор,

Крыльев звонкое там пенье,
Но познанья тайны нет,
Как в основе песнопенья
Твоего, больной поэт!

Будь как ящерица эта,
Что бежит через дорожку,
Как зигзаг зеленый света,
Грациозно ставя ножку.
Глазки у нее – лампады,
Любопытные зеркала,
Что глядят на мир, услады
Полные, как я, бывало.
Греть брюшко свое на солнце –
Всё ее здесь назначенье,
Да на глазок темном донце
Божье отражать творенье.
А когда зима приходит,
Спать в своей глубокой ямке,
Спать подобно всей природе
На отставленном подрамке.
Будь как ящерица эта,
Грей затылок на скамейке,
Да запой опять от света,
Подражая канарейке.
Если ж не поется, в норке
Спи, свернувшись, без просыпа,
Как на этой черной горке
Спит величественно липа.
1943

Мы, поэты, вне пространства
И вне времени живем.
Слово наше – всё убранство,
Ритм для нас – отцовский дом.
Ритм – всё наше достоянье,
Вечности он всей язык,
Бога самого страданье,
Звезд неутомимых крик.
Ритм – всего первооснова,
Сердце вечности самой,
Он до Бога и до Слова,
Он ничей и только мой.
Я им душу выражаю,
Я им искупаю грех,
Я им Бога осуждаю,
Я с ним царь среди прорех.
Ведь душа как колокольня,
Устремленная в лазурь:
Только лишь ей станет больно
От юдольных этих бурь,
Как она по вертикали
Вырастает и звонит,
Чтобы все ее печали
Превратилися в Харит.
Ритм – душевная нирвана,
Ритм – возвышенный покой,
Голос звезд и океана,
Голос вечности самой.

Как меж листвою темной померанцы,
Небесные светила пляшут танцы.
Я, черный Ангел, посещаю звезды,
Безмолвные безбрежности погосты.
Иные лишь слепящие гиганты,
На Божьей митре яркие бриллианты,
И, прикрывая белой дланью очи,
Я улыбаюсь им из мрака ночи.
Но есть и звездные там плащаницы,
Как мертвые погаснувшие птицы,
И я на них бестрепетно слетаю,
На города усопшие взираю,
На мертвые Флоренции и Римы,
Где черные однажды серафимы
Творили красоту еще в изгнаньи
И верили чему­то в издыханьи.
По временам на этих страшных трупах
Еще сражаются, на роковых уступах,
Свирепые двуногие букашки,
И мертвые вокруг смердят рубашки.
И кто­нибудь поднимет злобно митру
И застрочит свинцом, но я палитру
Подъемлю радужных небесных крылий
И улетаю от земных идиллий.

Гора идет, гора прозрачная,
Гора зеленая, жемчужная.
За ней другая, третья, много их
На стилобате моря синего,
На стилобате бесконечности.
Лазурь небесная на волны те
Вокруг как будто опирается,
С жемчужной пеною целуется.
Нет ничего вокруг юдольного,
Ни паруса, ни дыма черного.
Одни лишь кони всё Нептуновы,
Одни сирены лишь с тритонами,
Да крылья чаек всюду белые,
Да я, калика перехожая,
Но не в обличьи человеческом,
А как волна меж волн прозрачная,
Другим волнам прозрачным равная.
Я признаю такое равенство.
Прозрачный я, зелено­синий весь,
Алмазом чистым отороченный,
Свободный я, ничем не скованный,
Путей нетореных желающий,
Преграды грудью разбивающий,
Судьбы своей совсем не знающий,
Мелодии без слов слагающий.
Начало и конец всего,
Лазоревое божество.

Зыбучий, раскаленный, желтый
Вокруг меня везде песок...
Мотор рассыпался и болты.
Как перст кровавый, одинок

Я между этих волн песчаных.
Верблюд двугорбый мой погиб,
Друзей на трупах бездыханных
Гиен паршивых вырос гриб.

Вдруг впереди фата­моргана:
Оазис с кущей пышных пальм,
Ручей пленительней органа
И голоса блаженных альм.

Виденье легких райских гурий,
Склоняющих к устам кувшин,
И белый минарет в лазури,
И на балконе муэдзин.

До рая тысяча шагов лишь,
Рукой засохшею подать,
На белой раскаленной кровле
Сестра, быть может, или мать...

И я шагнул сперва невольно
На зыбкий, золотой бугор,
Потом в груди вдруг стало больно,
И опустился грустно взор.

Там люди, там людские козни,
Людские лживые слова,
А час теперь уж слишком поздний,
Прозрела за ночь голова.

Мне не уйти уж из пустыни,
Свобода там лишь, где один
С собой я, голубой и синий,
Забытый всеми Божий Сын.

И обошел я тот оазис,
Как все другие обходил,
Ведь я словесный лишь Амадис,
Крылатый конь мой без удил!