Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Вдали шуршит камыш высокий,
Как море целое мечей.
Над ними кобчик одинокий
И солнца миллион свечей.
Как жарко. Как на грядках дышит
Блаженно овощный народ!
Лягушки млеют, с писком мыши
Бегут под норки черный свод.
Где это? Где­то у Лимана
Иль на речушке там в глуши,
За сизой полосой тумана,
В глубоком тайнике души.
Как хорошо на той речушке
Следить за красным поплавком,
Лежа в траве, как на подушке,
С блаженным, солнечным зевком.
А неподалеку веранда,
Гостеприимный самовар,
Над сахарницей сарабанда,
Над чайником струится пар.
Там мама, бабушка, сестрица,
Там очень вкусный кренделек...
И вот летишь, летишь, как птица,
Через болотистый лужок...
Увы! Чрез полосу тумана
Теперь никак не пролетишь:
Она безбрежней океана,
А я – подрезанный камыш!

Сияли звезды, как иконы,
Миллиарды лет тому назад,
Но на земле уже драконы
Всю жизнь преображали в ад,
Себе подобных пожирая,
Деревья пламенем ноздрей
Тысячелетние сжигая,
Взрывая глубину морей.
Сияли звезды, как короны
На синей голове Творца,
Но брюхом лютые драконы
Лишь славили везде Отца.
Зачем Он создал первозданных
Таких летающих обжор
Меж этих синих, бездыханных,
Покрытых лилиями гор?
Там серафимов легионы,
Ему поющих: Свят, свят, свят!
Здесь кровожадные драконы
Опустошение творят.
Одна лишь серенькая птичка,
Какой­нибудь там соловей,
Спасается, или синичка
Меж самых выспренних ветвей;
Спасается и благодарно
Пускает радостную трель,
И всё вокруг, что так кошмарно,
Как будто бы имеет цель.
Миллиарды лет спустя всё то же,
Драконы те же, соловей,
И только Ты сокрылся, Боже,
В свой синий звездный мавзолей!

Я видел птицу Карморан,
И поэтический Коран
На перьях у нее прочел,
И стал, как праотец наш, гол,
Стал мудр, как малое дитя,
И стал глядеть на все шутя.
И исцелила сотни ран
Мне эта птица Карморан,
Как радуга на небесах,
Сверкавшая в семи цветах,
Как голубь теплая, как мать,
Склонившаяся на кровать
Больного сына своего,
Что для нее лишь божество.
Я видел птицу Карморан,
И исцелились сотни ран
Таких глубоких, что сквозь них
Просвечивает звездный стих.
Кто видел птицу Карморан
Сквозь этот жизненный буран,
Тот знает, что и сам погост –
Мерцанье только тихих звезд.

В шелковом плаще стоит он,
С черным на груди крестом,
Фуриями зла испытан
За иссеченным щитом.

Посмотри, вокруг всё бледно
Перед пламенным цветком,
Лепестки его победно
Рдеют, как костер, кругом.

Гость непрошеный на клумбе,
Гость, не сеянный никем,
Ветер, что не знает румбы,
Нес его, как Полифем.

Крохотное было семя,
Меньше точки нонпарейля,
Но пришло ему вдруг время:
Выросли такого зелья

Распрекрасного пружинки,
Что вокруг цветы – вассалы,
Незаметные былинки
Перед этой сказкой алой,

Перед этим кавалером
С черным на груди крестом.
Пусть послужит он примером
Нам, умученным постом.

Нечего в тени скрываться,
Нечего лежать в подвалах:
Нужно в пурпур наряжаться,
Нужно расцветать в обвалах!

Охра, золото и миний,
Стрелы света и огонь!
Сверху купол темно­синий,
Облачный на дыбах конь.
Две уже зажглись планеты,
Два небесных маяка,
Две космических ракеты,
Два бриллиантовых цветка.
Это Божья в небе митра,
Пафос творческий на миг,
Мага старого палитра,
Лучшее, что Он воздвиг.
Миг один, Фата Моргана
Превращается в ничто.
Всё опять серо, погано,
Как гнилое решето.
Всюду колос лишь спорыни,
Колос черный, да овсюг...
Сверху купол темно­синий,
Звезд бесчисленных жемчуг,
Но на них глядеть устали
Потускневшие глаза...
Мелкие внизу детали,
И со щек катит слеза...

Затишь. Серебро живое.
Миллиард свечей. Атлас.
Сад оливковый на зное.
Черный в пламени баркас.
Тихо всё. Лишь рыбка быстро
Хвостиком в лазурь плеснет
Иль серебряная искра
В сонном воздухе блеснет.
Даль и нежится и млеет,
Как ребенок, пьющий грудь,
Всё в сознаньи розовеет,
Как на солнце первый груздь.
Ничего уж не желаешь,
Ничего не мыслишь тож,
Словно облак белый таешь,
Шествуя, как старый дож,
На венчанье с синим морем,
На мистический обряд,
Распрощавшись с вечным горем,
Расплескав по скалам яд.
Ведь и я иерей незримой
Церкви Божьей на земле,
Ведь и я, как серафимы,
Рею на больном крыле,
Ведь и я живу вне жизни
Для лазурных этих слов,
Хоть и вьюсь в пыли, как слизни,
Меж сгнивающих гробов.
Затишь. Серебро живое.
Миллиард свечей. Атлас.
Я пылаю, догорая:
Это мой последний час.

Я вижу золотую раму,
Громадную, как Божий мир,
Но в ней не моря панораму,
Не снежный в облаках Памир.
В той раме ничего не видно:
Внизу, глубоко, горизонт,
Внизу житейская ехидна,
Внизу и самый Ахеронт.
В ней синева лишь золотая,
В ней мелодичный полдня зной,
В ней мотыльков чета святая
Кружится в бездне голубой.
Два белых мотылька­пушинки,
Как хлопья снежные, летят,
И эти чистые снежинки
Лишь друг на дружку всё глядят.
Как эти лепестки живые
Попали в центр мировой?
Зачем им бездны голубые,
Покой зачем им гробовой?
Вихрятся белые спирали,
Порхают лилий лепестки,
Затем падут, полны печали,
На раскаленные пески.

Там, в Бессарабии моей,
Я родился в гнезде стрижей
На колоколенке старинной
Над бесконечною равниной,
Средь пышных виноградных лоз
И красных на кладбище роз.
Вблизи сверкал лиман Днестра,
Вдали синела бирюза
Угрюмого, седого Понта,
И два я видел горизонта:
Червонный степи, синий моря,
Не ведая нужды и горя.
В два месяца я вырос так,
Что ни коты, ни лай собак
Уж не пугали нас в гнезде.
С родителями в синеве
Летали мы, как по канве,
Пиша иероглиф крылом
В вечернем небе золотом.
И жизнь стала вся полет, –
Кто не летает, не живет!
Над мутной грудию реки,
В свои зарывшейся пески,
Летал я, над морской волной
В жемчужных брызгах, как шальной,
Летал над морем золотым
Колосьев, радостно святым,
Над винограда янтарем,
Над сельской церкви алтарем,
Летал меж белых облаков,
Меж черных грозовых полков,
Меж молний яростных и грома,
И всюду был я в небе дома.
Лишь холода боялись мы
И нескончаемой зимы.
От них мы улетали вдаль
Чрез синюю морей вуаль,
К царице рек, в долину Фив,
Где хоть и нет подобных нив,
Но где священна старина,
Где вечная царит весна.
И снова тот же всё полет, –
Кто не летает, не живет.
Там жарче синева, и медь
Заката ярче в Фивах ведь,
Но Море Черное милей
Мне было пламенных степей
Песчаных и реки святой.
И каждой новою весной
Я возвращался на лиман
Из опаленных солнцем стран.
Пока и мне пришел черед,
Покинув синий небосвод,
Низринуться в угрюмый Понт,
Как грешники на Ахеронт.
На берегу стояла мать
С ребенком в чреве: погулять
Она спустилась на закате,
И на пылающем брокате
Полет наш плавный созерцала
И непонятное шептала.
Я полюбил ее, и вот,
Когда окончен был полет,
Назначенный мне как стрижу,
Оставил синюю межу
Понтийских я стремглав небес,
Исполненных таких чудес,
И бросился к ее ногам.
Она склонилась и к устам
Меня прижала, чтоб согреть,
Потом к груди, но отогреть
Меня ей всё ж не удалось!
Сердечко снова не зажглось,
И крылышки, потрепетав,
Поникли навсегда, устав.
Но дух умершего стрижа
Как лезвие приник ножа
К груди пречистой этой девы,
К лежащему младенцу в чреве,
И в сердце нерожденном вновь
К полету синему любовь
Свою безумную погреб.
Мертвец восстал, открылся гроб,
И я родился снова в мир.
Но это был уже не пир,
Какой справляет в небе стриж,
А гибкий, мыслящий камыш,
Преобразившийся в свирель,
В сплетеньи слов познавший цель,
Но это был уж крестный путь
И творчества земного жуть.
О них уж столько я писал,
Что счет элегий потерял.