Ингеборг Бахман - Воистину

Ветвь пальмы сломилась об лед,
зияет лестниц провал,
светом чужой зимы
город, застыв, засиял.

Дети, крича, бегут
к подножью Голодной горы
и молят небо о белой муке,
и небо им шлет дары.

Блестки и мишуру,
мандаринов златой загар
бешеный вихрь закрутил.
В небе кровавый шар.

Я тут лежу одна,
в ранах, затертая льдом.

Снег еще мне глаза
не завязал бинтом.

Трупы вокруг молчат
на всех языках планеты.

Никто не любит, никто
не ищет меня со светом.

Острова, одинокие точки,
причуда большой воды,
в объятьях холодных течений,
но пока что обильны плоды.

Белые рыцари, шхуны
— одинокий парус, рули! —
помашут, прежде чем сгинуть,
в направленье земли.

Неистовый холод вторгся в чужие пределы.
Эскадрилья ветра море перелетела.
Залив сдался со всеми своими огнями.
Город пал.

Я безвинно в плену
в Неаполе покоренном,
где зима
громоздит до неба Вомеро и Позилипо,
где ее белые молнии косят
под песни
и охрипшие громы
ее права утверждают.

Я безвинна, и до Камальдоли
пинии размешивают тучи,
я безутешна, ибо не так-то скоро
дождь очистит заскорузлые пальмы.

Я без надежды, ибо мне не спастись,
даже если рыбы загородят меня, плавники ощетинив,
даже если на заснеженном побережье
мне воздвигнут стену из пара
вечно теплые волны,
даже если валы,
отбегая, откроют путь к отступленью
для тех, кто спасается бегством.

Прочь из пряного города вместе со снегом!
Пусть аромат плодов по улицам разнесется.
Рассыпьте повсюду изюм,
принесите инжира и каперсов!
Вновь обживайте лето,
пусть бежит веселее кровь,
роды, кровь, кал и рвота,
смерть — стяните рубцы,
очертания ограничивают
лица
недоверчивы, ленивы и стары,
очерчены известью, нефтью пропитаны,
хитры от распрей,
накоротке с бедой,
гневом подземных богов,
дурманом ангелов,
проклятым жаром!

Просвещенные в вопросах любви
десятками тысяч книг,
приобщенные к ней повтореньем
все тех же жестов
и бессмысленных клятв,

посвященные в тайны ее,
но лишь здесь —
когда хлынула лава
и ее дыханием нас обдало
у подножья вулкана,
когда изнуренный кратер
наконец разомкнул
эти замкнутые громады —

мы вступили в неведомые пределы
и озарили тьму
свечением наших пальцев.

Там, во мне, глаза твои — окна
в тот край, где живу я при ясном свете.

Там, во мне, грудь твоя — море,
что влечет в глубину, на самое дно.
Там, во мне, твои бедра — пристань
для моих кораблей, приплывших
из дальних рейсов.

Счастье вьет серебряный трос —
я на привязи прочной.

Там, во мне, рот твой — пухом выложенное гнездо
для птенца-подлетка, моего языка.
Там, во мне, твоя плоть, словно плоть светоносная дыни,
сладостна бесконечно.
Там, во мне, жилы твои — золотые,
и я золото мою слезами, однажды
оно принесет утешенье.

Ты получишь высокий титул, обнимешь владенья,
дарованные отныне.

Там, во мне, под ступнями твоими — не камни дорог,
а навечно мой бархатный луг.
Там, во мне, твои кости — светлые флейты,
я из них извлекаю волшебные звуки,
что и смерть околдуют.

…Земля, море и небо.
Растрепаны поцелуями
земля,
море и небо.
Охвачена моими словами
земля,
охвачены моим последним словом
море и небо!

Песни мои навевают тоску по дому
на эту землю,
подавляя зубами всхлипы,
с якоря она сорвалась
вместе с печами доменными, башнями,
гордыми вершинами гор,

эта побежденная земля
раскинула предо мною ущелья,
степи свои, пустыни и тундры,

эта неугомонная земля
с перепадом магнитных полей
сама себя приковала
к вам доселе неведомой цепью,

эта глухая оглушительная земля
с растущими к ночи тенями,
множеством ядов
морями помоев —

скрылась в морской пучине
и вознеслась в небеса
эта земля!

Черная кошка,
на полу масло,
сердитый взгляд:

беда!

Вытащи куст кораллов,
вывеси за ворота,
тьма, нет просвета!

О любовь, что разбила и
счистила с нас скорлупу, щит наш,
навес, бурую ржавчину лет!

О боль, что взошла из нашей любви,
ее влажный огонь в нежнейших выемках тела!
Там теперь, задыхаясь в дыму, разгорается пламя.

Зарницу видеть хочешь — бросив нож,
взрезаешь вены теплые пространству;

и ослепив тебя, из раны-сердца
взметнулись вверх беззвучно вспышки молний:

презренье, одержимость, после — месть,
раскаянье и отреченье следом.

Ты ощущаешь, что смолкают песни,
и чувствуешь, любовь идет к концу:

чредой правдивых гроз, дыханьем чистым.
Она тебя отвергла, ввергла в сон.

Златые волосы ее спадают вниз,
за них цепляясь, лезешь вверх, в ничто.

Ступени высотой — все ночи Шахрезады.
Шаг в пустоту — вот твой последний шаг.

Споткнувшись там же, где споткнулись все,
три капли крови каждый раз теряешь.

Безумны кудри, вырванные с корнем.
Бубенчики трезвонят, вот и все.

Взгляд, мой взгляд стороживший бессонно,
рот, у рта моего обретавший приют,
рука…

Взгляд, который меня пригвоздил,
рот, мой приговор произнесший,
рука, что меня казнила.

Солнце не греет, шум моря все глуше,
могилы обернуты в снег, разве их распакуешь?
Не раскалить ли жаровню угольного бассейна?
Нет, этот жар не поможет.

Отпусти меня! Я не могу умирать так долго.

Но у святого иные заботы:
оберегает он город и хлеб добывает.
Простыня чересчур тяжела для веревки,
но, упав, она меня не накроет.

Подыми меня. Я виновна.
Не виновна я. Подыми меня.

Льдинки сними с замерзших ресниц,
вломись в глаза мои взглядом,
нащупай дно голубое,
плыви и дальше плыви, гляди и ныряй:

это не я.
Я.

Дождись моей смерти и услышь меня снова:
снег сгребают скребком, запевают ручьи,
и напевы впадают в Толедо. Капель…
О волшебная музыка — плавится лед,
о великое таянье!

Тебя ожидает немало чудес:

слоги первые в расцветании олеандров,
слова в зеленой листве акаций,
каскады, бьющие из стены,
бассейн, наполненный до краев
живою и светлой
музыкой.

Есть торжество любви и смерти торжество,
вот этот миг — и миг, пришедший после,
и лишь у нас с тобой нет ничего.

Есть лишь закат светил. Блеск — и молчанья гнет.
Но песнь, она потом над горсткой праха
через меня с тобой перешагнет.