Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Всё им, всё — виноградники эти, эти
пасеки, сосны, и нивы, и реки,
мне достало,
поверьте,
моего дыхания — в слове
и видений моих в свете.

Был я розе подобен — очищенной сутью слова
и воде — вечным чудом ее изменений,
а они для корней моих почвою были здоровой,
человеческим руслом для моих устремлений.

Век бездумны… Уж лучше бы наги.
Обездоленные. Бедняги.

Не будь же слеп!
Не поцелуй руки́,
целуя хлеб!

Воскресный январский вечер,
когда ни души нет в доме!
…Зелено-желтое солнце
на окнах, и на фронтоне,
и в комнате,
и на розах…
И капают капли света
в пронизанный грустью воздух…
Протяжное время сгустком
застыло
в раскрытом томе…
На цыпочках тихо бродит
душа в опустелом доме,
упавшую крошку хлеба
разглядывая на ладони.

Старики, не думайте о страшном!
…Старым два шага до гроба…

Ни о чем не знают дети наши.
Фантастическая тропка
детской памяти короткой
пролегла рассветной кромкой.

На восходе мир светло окрашен.
Дети, смейтесь громко,
ничего не ведая о нашем —
вашем дне вчерашнем.

…Старым два шага до гроба…
Старики, не надо!.. раньше срока.

Я пролетаю в полночь —
кругом ни огня, ни дома!
Ад, слезинка-слеза!

Я возвращаюсь в полдень —
сколько домов знакомых!
И любви глаза!

Ваша дорога — для улетанья,
для возвращенья — моя дорога.
Ай, слезинка-слеза!

Лечу вслепую, а ты недалеко,
прозрею, а ты у порога,
ты — и любви глаза.

По закатному золоту неба
      журавли улетают… Куда?
И уносит река золотая
      золоченые листья… Куда?
Ухожу по жнивью золотому,
      ухожу и не знаю — куда?
Золотистая осень, куда же?
    …Куда, золотая вода?

Море за садом?
Сад за кормой?
Слушая песню, идти с нею рядом?
Слушать, как песня прошла стороной?

Вспыхнуло солнце, родная моя,
и лучи вместо ливня пролились на сад.
Вспыхнуло солнце, родная моя,
и глаза мои свет, а не слезы струят.

Пели. Все время пели.
Где они пели — птицы, которые пели?

В дождевой канители заледенели
голые ветви. Но — пели! Пели
птицы. В каком краю они пели —
птицы, которые пели?

В клетке — ни канарейки, ни свиристели.
Птицеловы не проходили. И опустели
рощи. Где ж они пели на самом деле?

Не знаю, где они пели,
птицы… Но пели — пели! —
птицы, которые пели.

Блеял ягненок, малыш-непоседа,
осел, вдохновенно и страстно,
рассказывал что-то соседу.
И пес громогласно
со звездами вея беседу.

Я пробудился. И вышел. И слепо
пошел по небесному следу,
по волнам цветочного полотна,
по росному слепку
облачного руна.

В марѳвѳ теплом неясном
опушка ближнего леса;
горизонт, золотой и атласный,
полон лунного блеска,
как сказочная страна.

В груди какие-то всплески,
словно плещет струя вина.

Дверцу в сказку я приоткрыл с опаской
и Младенца в яслях осветила луна.

Деревья — ярче костра
в осенние вечера…
На прибранном этом поле,
в этом сквозном раздолье,
где нет ни души, они
так бесконечно одни!

Смешны им наши вопросы!
Нас видят эти колоссы
насквозь — прожигает нас
золото вечных глаз.
Душам нашим в укор
солнечный их убор!

Пришел, как жизнь, короткий,
прощальный, тихий вечер.
Конец всему родному…
А я хочу быть вечным!

Листву в саду кровавя
и душу мне увеча,
пылает медь заката…
А я хочу быть вечным!

Как этот мир прекрасен!
Не задувайте свечи…
Будь вечным, этот вечер,
и я да буду вечен!

Подай мне, надежда, руку,
пойдем за незримый гребень
туда, где сияют звезды
в душе у меня, как в небе.
Закрой мне другой рукою
глаза и потусторонней
тропинкой веди, слепого
от снега твоей ладони.
Зато мы такие дали
увидим при свете грусти:
под полной луною сердца
любви голубое устье.
Меня схорони во мне же
от жара мирской пустыни
и путь протори в глубины,
где недра, как небо, сини.

Безумна королева —
и ты сняла, смеясь,
корону сновидений
и бросила ее к сверкающему солнцу.
Нагая, вся — объятье, —
о ночь твоих волос!

У меня по щеке пробежала слеза
и лицо у тебя исказила.
Что за сила в прозрачной, как воздух, слезе?
Что за страшная сила?

Безудержной водой
была ты и ушла из-под ладоней!

На чьей груди замедлится твой бег
и где эамрет он заводью зеркальной —
и ты уйдешь, затихшая, в себя,
в глубь жаркого и сказочного моря?

О свежий ключ, который вечно бьет
в тебе и без конца в тебя уходит,
затягивая все, чем истомился,
в оцепенелый свой водоворот!

О, как же ты глядела!
Казалось,
моя жестокость откромсала веки.

И я рванулся —
из последней дали! —
как тонущий, к живой твоей душе,
на вечный свет — к радушью маяка
на берегу спасительного тела!

На́ море штиль, серебристая ночь
хочет помочь мне развеять унынье.
Путь до тебя и закатов твоих
выстелен сплошь неподдельной синью.
Ах, если бы мне
доплыть до тебя на этой луне.