Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Я опущусь с парашютом в самом сердце подпольных сражений,
у меня при себе будет все, чтобы ранить дороги,
калечить мосты, отравлять водоемы; я научу партизан, как получше устроить засаду,
как бесшумно снять часовых
и как правильней спеть немудреный куплет пулемета;
я агентов противника буду ловить,
как бабочку ловят фуражкой.
Каждый мой день будет кровью и кровью отмечен,
каждая ночь моя станет возмездия ночью.
Будет мой хлеб отдавать синеватым дымком перестрелки.
На рассвете однажды я лягу в траву, уткнувшись в свой пропуск
фальшивый.
Прежде чем в землю меня закопать, люди спросят: «А кто он
такой?»
И никто им не скажет: «Он тот, кто сражался,
чтоб чистыми были дороги,
чтобы птицы летали спокойно».
«Как его имя?» Не скажет никто:
«Его имя — вот эта трава
и счастливые в поле ромашки».
И забудут меня,
но опять под откос полетят поезда,
и другие колонны солдат на дорогах других будут разорваны
в клочья,
в воду рухнут другие мосты,
и другие у берега лягут холодные камни,
как убитые птицы пингвины.

Кружись, кружись, чтоб в нос
вцепиться или в плечи,
кружись, чтобы до слез
глаза хлестать при встрече.

Гони в загон ягнят,
где б их ни заприметил.
На части я разъят тобой,
воскресный ветер.

Мне рук моих и глаз
вернуть ты не намерен.
Ну что ж! Моих гримас
не тронь по крайней мере.

Руки к нему протянул —
он обжигает ладони.
В глубь моих глаз запихнул —
мечется зверем в загоне,
полон опасных причуд,
прыгает, скалит зубы.
Поговорить с ним хочу —
он вырывает мне губы.
В шкуру его я врос —
нет в ней ни формы, пи цвета,
ибо на каждый вопрос
и мудреца и поэта
то это тигр, то бизон,
то обернется он ланью,
то голубком… Горизонт
сверх моего пониманья.

Проворней зебры ты порой,
подвижнее меридиана,
твой позвоночник под корой
звенит насмешливо и странно.
Нельзя твоих плодов срывать,
и пусть запомнят все поэты:
сокрыта здесь морская гладь,
здесь погрузились в сон кометы.
Мудрее рыб ты, и легки,
как тропики, твои движенья,
на все поэмы и стихи
в листве ты прячешь возраженья.
Едва с тобой заговоришь —
вокруг тебя безмолвья стены,
ты бьешь ветвями, ты паришь
и исчезаешь вдруг со сцены.

Комета ранена. Бинты. И вата, вата…
Деревья в обмороке. Вата и бинты.
Здесь оперируют. И это как расплата,
когда метафорой смертельно болен ты.
Друзьям и родственникам шлите извещенье.
(Бинты.) Готов ли шприц? Пусть явятся скорей
медведь, и яблоня, и птицы, и растенья,
четырехглавый гриф, экватор, муравей.
Ушел из госпиталя океан печальный,
где многих островов лишился он.
И вот бинты и вата вновь. Слова для них фатальны.
Выздоровление. Снег в городе идет.

Мухи, в такую пору
не нарушайте тишь!
Гляньте: цветущую гору
в муках рождает мышь.
Есть у горы свой личный
хор снегирей (он спит);
Есть луна за наличный
расчет и луна в кредит;
кружат над ней планеты,
в сделках она честна,
до наступления лета
есть у нее весна.
Мухи, в такую пору
по нарушайте тишь!
И посмотрите на гору:
гора родила мышь.

Любая луна
у меня из картона,
склонилась одна
над песней зеленой,
над песней моей
и ее ощипала,
и ярость сильней
во мне запылала.
Слова мои, в бой!
Не страшитесь урона!
Сразился с луной
человек из картона.

Я всегда жил в домах неуютных и грустных
К ночи пригнанных словно буфеты к стенам
В них усталые люди приюта искали
Заглянуть я боялся в их нищенский хлам
И найти в этом жалком подобье уюта
Своего существа потаенный секрет
Я хотел чтоб меня охладило сомненье
В том что я человек Я любил свое «я»
В ослепительном блеске растительной жизни
Существом в ореоле пшеничных кудрей
Жизнь моя лишь вдали от меня начиналась
Там где чибисы в небе неслышно скользят
В перезвоне бубенчиков утро промчалось
Те же стены в известке морочили взгляд
Одинокая спальня в пустей оболочке
И кроватная сетка лишенная птичьих рулад
Но любил я себя как дитя на ладонях сидящим
И сжимающим солнце в горсти
И вдали от себя я умел себя вновь обрести
Свежим ветром сквозь ванты поэм шелестящим

Я к вам привыкнуть не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.

На поезд погляжу — он устарел давно,
Пусть чудо техники, мне все равно.

Он смазан, он блестит, поэма без изъяна,
А я люблю сказанья Оссиана.

От вас я оторваться не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.

И самолеты и машины устарели,
Но молоды лесные свиристели,

И молод тот старик — сошел с дороги в тень
И смотрит, как ползет рогатый жук —
олень.

Я к вам привыкнуть не могу,
Сирень в цвету и лошадь на лугу.

Боюсь, я и умру не очень гладко,
Не по ранжиру и не по порядку.

Боюсь, я до своих соседей не дорос,
Машины возят их, им служит паровоз,

В постелях встретят смерть, не на лесных полянах,
Забыв, что там любовь, как выстрелы каштанов.

Умру, но оторваться не смогу
От вас, сирень в цвету и лошадь на лугу.

— Почему вам в Париж не вернуться назад?
— А цветов аромат! А цветов аромат!

— И у Сены мы много цветочниц встречали.
— Да, но нет в них печали, ах! нет в них печали!

Я листвой очарован, и конскою статью,
И румяной служанкой, послушной объятью.

— Но в Париже служанок вы встретите тоже.
— Упаси меня боже! Упаси меня боже!

В этой влажной ночи я остался один.
Запах лилий, приволье зеленых равнин,

Комья горькой, пахучей земли под ногою,
Безнадежность и счастье знакомы изгою!

— От гордыни великой погибнете вы.
— А цветов аромат! А дыханье листвы!