Яков Тублин - Образ жизни

Мир богатый и вместе — убогий,
Упрекать, осуждать не берусь.
Ухожу по вечерней дороге,
А по утренней, может, вернусь.

Так живите и пойте, и пейте,
Не бросайте обыденных дел.
А меня никогда не жалейте —
Я такого всегда не терпел.

Укрепиться бы самую малость,
Удержаться ещё на лету…
Но такая настигла усталость,
Придавила — невмоготу.

И уводят усталые ноги
По вечерней дороге,
Где рассыпаны горечь и грусть.
Но по утренней, может, вернусь…

Ещё мы в землю не легли,
И хоть порою пьём за что-то, —
Не наши в море корабли,
Не наши в небе самолёты.

Сощурим слабые глаза
На этом берегу высоком.
Уже не наши паруса
Белеют на воде далёкой.

Деревья старые молчат —
Под ними жизнь дышала наша.
Пусть руки тонкие внучат
Нам беззаботно вслед помашут.

Кончается двадцатый век —
Его смертельная работа.
Быть может, из грядущих тех,
Единственный, поймёт нас кто-то.

Уйдём без вздохов и без слёз,
Согретые последним светом,
Мы, в сущности, — уже навоз
Для нового тысячелетья.

Вот я стою без печали и горя,
В шортах, босой, налегке —
На берегу Средиземного моря,
С банкою пива в руке.

Счастье и в этом мгновении малом —
Не у Богов на пиру —
Вот я склонился над жарким мангалом,
Вот я стопарик беру.

Жаль, что не запечатляются звуки,
Запахи, ливня помол.
Вот, как ровесник, играю я с внуком
В шахматы или в футбол.

Вот я с похмелья — отвратная морда, —
Грустный еврейский казак.
Вот при параде — трезвый и гордый,
В галстуке — полный дурак.

Короток всё-таки век человечий,
Bсe — к одному рубежу.
Вот я, младенец, на шкуре овечьей
Попкою кверху лежу.

Вот я смеюсь, как будто рыдаю,
В свете осеннего дня.
Вот моя мама — совсем молодая, —
Это ещё — до меня…

По военной, давней,
Горестной привычке
Запасала мама
Мыло, соль и спички.

Как бы там ни было,
Что бы там ни было —
Про запас лежали
Спички, соль и мыло.

Жизнь учила маму
Той суровой школе:
Припасать на случай
Мыла, спичек, соли.

А когда скончалась
Мученица-мама,
Мне добра досталось
От неё немало.

Для чего нам столько,
Мы не понимали,
Но лет пять тем мылом
Мылись и стирали.

Мы б и без запасов
Это время жили,
Но лет пять той солью
Мы еду солили.

А огонь от спичек,
Запасённых мамой, —
Главное наследство —
Зарево и пламя.

Так тепло и сытно,
Чисто в доме было
С этой старой солью,
Спичками и мылом.

Утром свечу зажигаю
Вот уж пятнадцать лет.
Двадцать восьмое мая —
Мама была. И — нет…

Двадцать восьмое мая —
Горьким стал сладкий хлеб.
Двадцать восьмое мая —
Мир для меня ослеп.

Двадцать восьмое мая —
Мамин последний вздох.
Двадцать восьмое мая —
Мир для меня оглох.

Лишь иногда ночами
Вдруг подступает тьма —
— Мама! — кричу я. — Мама!
Двадцать восьмое Ma…

Выкормыш Советского Союза,
Блудный сын Израильской земли,
Я лежу у моря, грея пузо,
От земли украинской вдали.

Без меня к воде склонились вербы,
Буг течёт. На левом берегу
Друг остался — может, самый первый.
Я слетать всегда к нему могу.

Надо б поскорей, покуда силы
Не покинули совсем меня.
Постоять у маминой могилы,
Утонувшей в буйных зеленях.

Там, где я слагал простые песни,
Где картошку шевелил в золе,
Кореша мои уже до пенсий
Дожили. А многие — в земле.

Край, где я росою умывался,
Пробовал держаться на волне,
Хорошо бы ты меня дождался.
Может быть, приеду по весне.

Я пройду по улице Привозной,
По Таврической, Большой Морской.
И, наверно, встречусь слишком поздно
Я с одной девчонкой заводской.

Поклонюсь ей, словно важной даме,
Тихо вспомню юные года.
И скажу ей: «Я приехал к маме.»
К ней, одной, — не поздно никогда.

Уже, наверное, недолго
Коптеть меж небом и землёй.
Меня сгубило чувство долга
Перед семьёй.

Я вил гнездо, я стены ставил.
И в суете пустяшных дел
Я крыльев так и не расправил,
Я в небо так и не взлетел.

Я делал всякую работу,
Не отрываясь от земли.

…На старых черно-белых фото
Белеют паруса вдали.

Люби меня, друг мой, на одре последнем.
Как будто на свадебном ложе весеннем.
Люби меня, милая, с той простотой,
И с той красотой.

Пусть высохли слезы любви и разлуки,
Пусть вялыми ветками высохли руки.
Пусть лоно твое, как осенняя пашня —
Люби меня, милая, силой вчерашней.

Я сын Сталинграда и минного поля,
Я вспыльчив — такая уж выпала доля
Тебе.
А когда я угасну навеки,
Люби не мужчину во мне —
Человека,
Который до всхлипа любил и до вздоха
Единую женщину грязной эпохи.

И верен ей был так на одре последнем,
Как будто на свадебном ложе весеннем.

Жена моя — моя душа,
Давай простимся не спеша.
Ведь мы с тобой порядок любим,
Простимся, как родные люди.

Когда придёт ко мне тот день,
Попроще что-нибудь надень,
Домашнее.
И дай мне руку
На долгую разлуку.

Я вспомню Первую Весну
С тобою вместе.
…И усну.

Ничего не случилось, но что-то,
Что-то дрогнуло всё же в груди.
Снег прошел на Голанских высотах,
Над Хермоном пролились дожди.

Это вздрогнула дальняя память,
В те пределы меня увела,
Где под Выборгом в зиму я падал,
Где над Ладогой вьюга мела,
Где в асфальтовых водах Балтийских
Гнали юность мою на убой,
Где без страха, но не без риска
Шёл в учебный, но всё-таки в бой.

Элогейну, мой Боже пречистый,
Не виновен пред ликом твоим
В том, что некогда был коммунистом,
Что глотал тот удушливый дым,
Что поверил я мифу, который
(А не веришь — так сам прочитай)
Сатаной был украден из Торы.

…Элогейну ата адонай[12].

Куда бреду, куда гребу,
В какие залетаю выси?
Восстановить мою судьбу
Не сможет некий летописец.

Я видел много разных стран
И удивительных событий.
Я знаю Тихий океан,
Атлантику и Ледовитый.

Но Богом всё же был храним,
И вырван из других объятий,
Чтоб город Иерусалим
Увидеть на своём закате.

Если память и сердце грешат,
Забывая пейзажи и лица, —
Ничего не забыла душа,
Даже если слегка притвориться.

То, чего не расскажут слова,
То подскажут случайные звуки,
Различимые ночью едва, —
Эти признаки давней разлуки.

Под дневною бравадой моей,
Болтовнёю незначащей, разве
Различишь горечь прожитых дней?
А тем более, ежели — праздник.

И взлетает душа из окна,
Чтоб себе же самой и присниться.
Ничего не забыла она,
Даже если слегка притвориться.