Гарри Гордон - Птичьи права

Все равно из чего, лишь бы только хлебнуть —
Из колонки, лоханки, ключа Иппокрены
Так тревожен и короток выдался путь
Из героев-любовников в старые хрены.

Я врачиху привычно глазами раздел,
Я сейчас пошучу, мы сейчас посмеемся…
А она говорит: не оставим в беде,
Раздевайтесь, ложитесь, мы вами займемся.

А она говорит: — Посмотри на себя,
На кого ты похож, невоздержан и выжат…
Я в окошко глядел, где на солнце рябя,
Тонет стриж, поднимаясь все выше и выше.

Я домой уходил по горячей траве,
Со старушкой присел поболтать у порога.
А она говорит: — Молодой человек,
Что вам надо? Идите своею дорогой.

Что толку, считая морщинки,
Тревожить себя перед сном…
Мы ангеловы личинки
В чистилище этом земном.

И, логово делая раем,
Один исполняем завет:
По мере вражды нажираем
Пыльцу, и богатство, и цвет.

Не ведая трудностей роста,
Толкаешься, лязгаешь, прешь…
Стать бабочкой очень непросто.
Вот разве на Пасху помрешь.

Что в сердце, что в уме, —
Поместится в горсти.
Прости меня во тьме,
И на свету прости.

Что до седых волос,
До полусмерти жив,
Правдивый, словно пес,
И как собака лжив.

За мой нетвердый шаг,
За то, что стол залит,
Что не болит душа,
А голова болит.

Прощения прошу
Что был, что сплыл, что есть,
Что больше не бужу,
Чтобы стишок прочесть.

Перестарались, перестарки,
Перемудрили. И сейчас
Храним сухие контрамарки,
Своей свободою кичась.

Еще движенья наши гибки,
Но шорами затылок сжат:
Несовершённые ошибки
На чистой совести лежат.

И в каждой складке и прорехе,
Где строчки спрятаны, тихи,
Гремят, как грецкие орехи
Вполне созревшие грехи…

Среди кипарисов у пирса,
Тетрадь прижимая к груди,
Солдатик, молоденький писарь,
Сурово на море глядит.

Душа его чувствует ветер,
Волнуясь до самого дна.
О смерти, о жизни, о смерти
Шумит небольшая волна.

Мне нравится эта погода,
Вино горячит и горчит,
И словно сквозь теплую воду

К холмам прикоснулись лучи.

Закуришь во тьме папиросу,
И море всю ночь напролет
Про деньги, болезни, про слезы,
Про Бог знает что, напоет.

Последний запущенный сын
В линялых отцовских рубахах,
Я вышел из хлипких трясин
Безверья, гордыни и страха.

Был моря размашистый шум,
Гремело вино молодое.
Я вовсе не брался за ум —
Родил себя сам под водою.

И в рациональном зерне
Особого смысла не видя,
Поплелся по колкой стерне
В краях, где метался Овидий.

Озерный мерещился шелк,
Манили заздравные чаши…
И поле уже перешел,
А дальше что делать, а дальше…

Одуванчики висят,
Сыроежки мокрый кратер,
Царство белок и лисят,
И плотвы на перекате.

Тракторная колея,
Ливень, холод, мрак кромешный…
Что же делать, если я
На другой воде замешан.

Царских скифов кирпичи,
Глина, красная от жажды.
Там из солнечной печи
Выкатился я однажды.

Не мечтая о Руси
За две тыщи километров,
Над обрывом проносил
Брюки, круглые от ветра.

Золотой литой залив,
Голубой, седой, жемчужный…
Ветром жарким, отчим, южным
Выперт я под кроны ив.

Валерьяна, лебеда…
Родина? Конечно, да.
Но, казалось бы, родной
Старый пруд, покрытый ряской,
Недоверчиво, с опаской
Расступился предо мной.

Колени мокры от росы,
В мозгах невнятный гам,
Колени мокры, а трусы
Сползают по ногам.

Бреду до берега реки,
Табак во рту горчит,
А из бамбуковой руки
Еще бамбук торчит.

В тумане вымокший лесок
Скрипит, как старичок,
А возле глаз наискосок
Болтается крючок.

Не поднимая головы
Дошел. — Вот это да!
И глянул на реку — увы,
А там — опять вода.

Так мерзнуть можно только в мае,
Когда махровая сирень
Стоит, закат перенимая,
И тень наводит на плетень.

И, память храбрую тираня,
Пустует дом с вчерашним днем,
И, солью шевелясь на ране,
Я долго растворяюсь в нем.

Темно. Кубические метры
Продолговаты и сыры.
Кругом разбитые предметы
Какой-то сыгранной игры.

А за окном — лазурь и пламя,
Да изумрудная трава.
А над лугами, над полями,
Там, где кончаются слова

В предгрозье ледяного пира
Лукавый ангел приоткрыл
Букет хрустящего пломбира
Под шорох ацетатных крыл.

Отогрейся щами,
Чаю вскипяти,
Ночью обещали
До тридцати пяти.

Не дрожи под шубой,
Не бубни в тетрадь —
Неразменный рубль
На еду не трать.

Чтоб поэт спал прозой,
Ночью, по-людски,
Для того морозы,
А не для тоски.

Можно так: среди белого дня,
Одуревши от суетной гонки,
Съехать с детской раскатанной горки,
У ребенка фанерку отняв.

Только ты повнимательней все ж:
Будет лед неожиданно скользким.
Мордой в белую въедешь березку,
А потом докажи, что не врешь.

Как там: — «Яром, долиною» —
Пели, пели, Гарцевали на скрипучих табуретках,
И под цокот кухонной капели
Пили бормотуху. Водку редко.

Что-то в этом было, что-то было,
Значит было, раз жена молчала,
Что молчала — и сама любила,
Только вместе с нами не вещала,
А тихонько, чем могла кормила.

Вот и дети нарожали внуков.
Вот и рыжий скоро будет лысый,
Молча понимаем мы друг друга,
Умные, как свиньи или крысы.

Что греха таить — мы стали хуже
Изнутри немного и снаружи.

Когда-нибудь в мирной беседе
Начнешь завираться, и тут
Свидетели прошлого — дети
Такое тебе наплетут…

Бравируя памятью, прямо
Напомнят, мол ветер гудел,
За столиком плакала мама,
А ты все в окошко глядел.

Будильник на полочке тикал,
По радио пели не в лад…
Ты был в пиджаке и ботинках,
На маме был желтый халат.

Они как собаки и птицы
Дерзить норовят и вопить,
И все потому, что водицы
Дадут напоследок испить.

Нас вывезла любовь до гроба.
Один хомут, одно рядно.
Мы так друг с другом заодно,
Что одиноки стали оба.

С настырной цельностью микроба
Все отвергаем за одно
Желание — нащупать дно,
Когда его относит злоба.

Плывем, покуда хватит сил.
Но только боже упаси
Цепляться друг за друга в Лете

Где чайки закричат как дети,
Крылами станут хлопотать,
И воду лапками хватать.