Гарри Гордон - Птичьи права

Я не в накладе был, пятак
За рубль принимая.
И не от гордости, а так
Спина была прямая.

Трясется автобус маршрутный.
Туман начинает редеть.
Трясется автобус, и трудно
Что-либо в окне разглядеть.

И что-то читает в билете
Старик в сапогах дорогих.
Он умер в десятом столетье
И выглядит лучше других.

И мальчик, над Яхромой сбитый,
Еще неуверен и бел,
И пух, преждевременно сбритый,
Прилип к покрасневшей губе.

И дама в искусственной шубке
Глаза прикрывает рукой…
Прикрыт раздраженностью хрупкой,
Зияет глубокий покой.

Автобус трясется и дремлет,
Никто не желает сойти.
Все умерли в разное время,
Все едут к восьми тридцати.

В Москве ноль градусов. Петляя,
Вода клубится, словно дым,
Вливаясь в узкие следы
Нерасторопного трамвая.

Плетутся граждане, неловки,
Да кто отважится спешить
Доковылять до остановки
И до автобуса дожить.

От магазина к магазину
Толпятся, мешкают, молчат,
Ворчат на моросящий чад
Под небом цвета керосина.

И по привычке многолетней,
За каждой замкнутой спиной
Я спрашиваю: «то последний?»
И слышу: «Будете за мной»

Последним временем нещадно дорожа,
Томясь в тенетах, пропадая в нетях,
Как Змей Горыныч в устрашенье детям,
Томится моросящая душа
В игольчатом конце карандаша.
Устали губы от условных слов,
Устало сердце силиться и злиться,
Осталось мелким дождиком излиться,
И после, на поверхности рябя,
Найти лицо и потерять себя.
Вплестись в бульвар веселых старичков,
Пустеющих за стеклами очков
В оцепенелом городе столицем.
(Какие нужно надевать носки,
Чтоб в этот поздний и тяжелый час
Под липовыми кронами топчась,
Не испытать озноба и тоски,
И совестью небесной чистоты
Посвечивать в намокшие кусты).
Почти почтительно с лица снимаю лист,
Сухой, как голос высохшей гортани,
И почерневший, словно коротанье
Пустынных дней среди постылых лиц.
Пора понять: когда не удались
Намеренья благие, ненароком
Не стань в своем отечестве пророком,
А тихо и достойно удались.

Все, чем жил благоговейно,
Невмещенное в слова,
По бутылкам от портвейна,
По подушкам рассовал.

Угнетенный Божьим даром,
Всю духовную еду
Разбазариваю даром,
Словно с обыском идут.

Отберут стихи и книжки,
Завернут в мое пальто…
Может быть, и есть излишки,
Только не придет никто.

Все получил, чего душа алкала,
И нет причины встать с судьбой на прю.
Как лампочка, не выдержу накала,
Сверкну поярче и перегорю.

А вот штанами так и не разжился,
Проводит по одежке взгляд косой.
А смерть как смерть — в обыкновенных джинсах
Курносая, и с девичьей косой.

О полнолунии, о
Волнах внезапной тревоги,
О пустоте в эпилоге
Вряд ли покажут кино.

Вряд ли расскажет печать
Как помещусь в полузвуке,
Как опускаются руки,
Стоит лишь только начать.

Как озаряли лучи
Мусор застольного бденья —
В искреннем заявленьи
Вряд ли сосед настучит.

Небытие — налицо.
Времени не было. Как ты
Можешь твердить, что не факты
Избороздили лицо.

Вот какое дело:
Брызгая, треща,
Сердце отшипело
В глубине борща.

В теплом детском духе,
Лапками шурша,
На спину в испуге
Шлепнулась душа.

Все пометив датой,
Занеся в альбом,
Тает соглядатай
В небе голубом.

Кислая капуста,
Язва и колит.
Свято место пусто,
Но болит, болит…

Все равно из чего, лишь бы только хлебнуть —
Из колонки, лоханки, ключа Иппокрены
Так тревожен и короток выдался путь
Из героев-любовников в старые хрены.

Я врачиху привычно глазами раздел,
Я сейчас пошучу, мы сейчас посмеемся…
А она говорит: не оставим в беде,
Раздевайтесь, ложитесь, мы вами займемся.

А она говорит: — Посмотри на себя,
На кого ты похож, невоздержан и выжат…
Я в окошко глядел, где на солнце рябя,
Тонет стриж, поднимаясь все выше и выше.

Я домой уходил по горячей траве,
Со старушкой присел поболтать у порога.
А она говорит: — Молодой человек,
Что вам надо? Идите своею дорогой.

Что толку, считая морщинки,
Тревожить себя перед сном…
Мы ангеловы личинки
В чистилище этом земном.

И, логово делая раем,
Один исполняем завет:
По мере вражды нажираем
Пыльцу, и богатство, и цвет.

Не ведая трудностей роста,
Толкаешься, лязгаешь, прешь…
Стать бабочкой очень непросто.
Вот разве на Пасху помрешь.

Что в сердце, что в уме, —
Поместится в горсти.
Прости меня во тьме,
И на свету прости.

Что до седых волос,
До полусмерти жив,
Правдивый, словно пес,
И как собака лжив.

За мой нетвердый шаг,
За то, что стол залит,
Что не болит душа,
А голова болит.

Прощения прошу
Что был, что сплыл, что есть,
Что больше не бужу,
Чтобы стишок прочесть.

Перестарались, перестарки,
Перемудрили. И сейчас
Храним сухие контрамарки,
Своей свободою кичась.

Еще движенья наши гибки,
Но шорами затылок сжат:
Несовершённые ошибки
На чистой совести лежат.

И в каждой складке и прорехе,
Где строчки спрятаны, тихи,
Гремят, как грецкие орехи
Вполне созревшие грехи…

Среди кипарисов у пирса,
Тетрадь прижимая к груди,
Солдатик, молоденький писарь,
Сурово на море глядит.

Душа его чувствует ветер,
Волнуясь до самого дна.
О смерти, о жизни, о смерти
Шумит небольшая волна.

Мне нравится эта погода,
Вино горячит и горчит,
И словно сквозь теплую воду

К холмам прикоснулись лучи.

Закуришь во тьме папиросу,
И море всю ночь напролет
Про деньги, болезни, про слезы,
Про Бог знает что, напоет.

Последний запущенный сын
В линялых отцовских рубахах,
Я вышел из хлипких трясин
Безверья, гордыни и страха.

Был моря размашистый шум,
Гремело вино молодое.
Я вовсе не брался за ум —
Родил себя сам под водою.

И в рациональном зерне
Особого смысла не видя,
Поплелся по колкой стерне
В краях, где метался Овидий.

Озерный мерещился шелк,
Манили заздравные чаши…
И поле уже перешел,
А дальше что делать, а дальше…