Константин Ваншенкин - Женщина за стеной. Лирика

Неверно, будто жизнь всего одна.
Сказать такое — стать лжецом невольным.
Я был мальчишкою с мячом футбольным,
Солдатом стал, когда пришла война.

Естественно, была меж нами связь,
Но в новой жизни, озарён пургою,
Я был другим и жизнью жил другою,
Уже и дальше новым становясь.

И стал поэтом я в своей стране.
Ещё какую выкажет причуду
Судьба? И кем ещё я в жизни буду,
В той новой жизни, неизвестной мне?..

Клубясь, туман вставал из дола,
И после тягостного дня
Раскрывшаяся маттиола
Как бы окликнула меня.

Казалась бледною царевной,
Что вдруг опомнилась от сна
И дышит свежестью целебной
У растворённого окна.

Цвела во мраке маттиола,
И запах был её острей,
Чем слабый проблеск метеора
Над беспредельностью полей.

Ночной цветок в глухой истоме
Свободно тёк во все края.
Он был как свет в далёком доме
Или как голос соловья.

Он выходил в ночную смену,
Под звёздами, в густой росе.
Он в темноте вступал на сцену,
Но замечали это все.

Мой соперник был худ и сутул,
Раздражал меня также походкою.
Я сапог свой поставил на стул
И протёр его жёлтой бархоткою.

Посмотрел в заоконную тьму,
Где снежок загорался под фарами,
И обоим — и ей и ему —
Предложил прогуляться бульварами.

Он ответил: — Ступайте вдвоём,
Я здесь что-нибудь лучше поделаю…
И она мне кивнула: — Пойдём! —
И мы вышли на улицу белую.

Я по городу с ней проходил,
Не сумев оценить положение:
Я решил, что уже победил…
Я уже потерпел поражение.

Парашют мой счастливый запасный,
Изготовленный, как на заказ.
Он мне дан для минуты злосчастной,
Как последний мой шанс, про запас.

Сможет он моё лёгкое тело
Подержать над равниной земной.
Я ему доверяю всецело,
Хоть уложен он вовсе не мной.

Щёки бледностью нам обметало,
Кожу в скулах стянуло слегка.
Рёв моторов и дрожь от металла,
И в раскрытых дверях облака.

Парашют мой запасный, везучий,
Раскрывать мне его не пришлось.
Не случился тот каверзный случай,
Хоть прошёл я всё это насквозь.

Счастлив тот, у кого есть запасный,
Не раскрытый всю жизнь парашют,
А сочтёт его ношей напрасной
Разве только дурак или шут.

Пусть о нём забываем мы снова,
Ибо действует в жизни закон:
Нам довольно вполне основного,
Ведь пока не отказывал он.

Но стократ на дороге опасной
Счастлив тот — я, поверьте, не лгу, —
Кто, раскрыв белый купол запасный,
Приземлялся на мокром лугу.

Морозцев ночных кабала
Для озими тощей.
Осенних дубов купола
За голою рощей.

Среди голубой вышины
Стоят юбиляры,
Но временем истоньшены
У них капилляры.

И даже над ними висит
Глухая угроза,
Зимы неизменный визит,
Гримасы мороза.

Но в том и характер бойца,
Поднявшего знамя,
Что нужно стоять до конца,
Что б ни было с нами.

И слышать, как в давнем бою,
Стук собственной крови,
И вечно задачу свою
Иметь наготове.

Встречается порою человек
И вашу душу странно освещает,
Как та звезда, что, совершая бег,
Вам свет даёт, но вас не замечает.

От одного присутствия его
Встаёт мечта неясная о счастье.
Но он прошёл, не ведая того,
Что жизнь его и вам близка отчасти.

Так капитан, отняв бинокль от глаз,
Когда прощально гавань отзвучала,
Не думает о том, что битый час
Волной вздымает лодки у причала.

Так, направляя точный свой полёт
В лучах светил, расставленных, как вехи,
О том совсем не думает пилот,
Что в вашем телевизоре помехи.

Журавли распрощаются с лугом,
С обветшалой осенней травой,
Как стрела утончённая — с луком,
С напряжённой его тетивой.

Под косым косяком журавлиным
Дым костра, озерцо, буерак.
Кличут их построение клином,
Право, это скорей бумеранг.

Мощно послан искусной рукою
Сквозь скопления ливней и вьюг,
Чтобы сызнова ранней весною
Опуститься на этот же луг.

Вот и мы среди мрака ночного,
Не смыкая в бессоннице глаз,
Возвращаемся снова и снова
К мысли, чем-нибудь мучащей нас.

Немецкий лес. Холёные цветы
Подчёркнуто изысканны и пряны.
Подправлены деревья и кусты,
И тщательно подстрижены поляны.

И если зверь вам встретится какой,
Причёсан будет он и напомажен.
А мы на этот лес махнём рукой
И только на прощанье не помашем.

Пустяк, а тоже не к лицу,
Несправедливая природа,
Поэту или мудрецу
Давать обличие урода.

А жизни рвущаяся нить,
А эти взрывы эпидемий,
Которые предотвратить
Не в силах сотни академий!

Или — ещё! — передо мной
Недавний мир цветущих вишен
Под снегом, выпавшим весной,
Несправедливостью унижен.

Темнея колонной ствола
Над крышей из толя,
Огромная липа спала,
Как принято, стоя.

Был весь её облик суров, —
Плыл полдень, рассвет ли,
Чернели подобьем стволов
Вершинные ветви.

Но, в память давнишних побед,
Двухсотой весною
Вдруг выгнала гибкий побег
Над самой землёю.

И были листочки на нём
Свежи и пахучи,
Мерцали зелёным огнём,
Лишь каплю похуже.

Но в грозных законах родства
И вешнего сока
Шумела другая листва
Уж больно высоко.

Не венчана и не расписана,
Жестоко брошена с дитём,
То вверх по улочке, то вниз она
Идёт намеченным путём.

Когда она выходит на люди,
Глядят из каждого окна.
Ступает будто бы по наледи
Насторожённая она.

С каким скрываемым усилием
Она минует каждый двор.
Старух загорьевских консилиум
Уже ей вынес приговор.

«…Ну, ничего, потерпим капельку —
И лучше будет нам, чем тут.
Глядишь, устроимся на фабрику,
И место нам в яслях дадут.

И станешь там ширять лопаткою
В песке, пока не надоест.
А может, будем с новым папкою —
Ужель на жизни ставить крест!..»

А перед взором чуб соломенный,
Что так мучительно знаком,
С цветочком белым над заломленным
Потрескавшимся козырьком.