Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю

Асфальт — стекло.
                              Иду и звеню.
Леса и травинки —
                               сбриты.
На север
               с юга
                         идут авеню,
на запад с востока —
                                   стриты.
А между —
                  (куда их строитель завез!) —
дома
         невозможной длины.
Одни дома
                  длиною до звезд,
другие —
                длиной до луны.
Янки
         подошвами шлепать
                                          ленив:
простой
              и курьерский лифт.
В 7 часов
                человечий прилив,
в 17 часов —
                     отлив.
Скрежещет механика,
                                    звон и гам,
а люди
            немые в звоне.
И лишь замедляют
                              жевать чуингам,
чтоб бросить:
                       «Мек моней?»
Мамаша
              грудь
                        ребенку дала.
Ребенок,
              с каплями из носу,
сосет
         как будто
                          не грудь, а доллар —
занят
         серьезным
                          бизнесом.
Работа окончена.
                            Тело обвей
в сплошной
                   электрический ветер.
Хочешь под землю —
                                  бери собвей,
на небо —
                  бери элевейтер.
Вагоны
             едут
                     и дымам под рост,
и в пятках
                  домовьих
                                   трутся,
и вынесут
                 хвост
                           на Бруклинский мост,
и спрячут
                в норы
                            под Гудзон.
Тебя ослепило,
                        ты
                              осовел.
Но,
      как барабанная дробь,
из тьмы
              по темени:
                                 «Кофе Максвел
гуд
      ту ди ласт дроп».
А лампы
              как станут
                                ночь копать,
ну, я доложу вам —
                                пламечко!
Налево посмотришь —
                                    мамочка мать!
Направо —
                  мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за день
               в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
                        Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
                     от Нью-Йорка города.
Но
     кепчонку
                     не сдерну с виска.
У советских
                    собственная гордость:
на буржуев
                   смотрим свысока.

Бродвей сдурел.
                          Бегня и гулево.
Дома
         с небес обрываются
                                         и висят.
Но даже меж ними
                               заметишь Вульворт.
Корсетная коробка
                               этажей под шестьдесят.
Сверху
            разведывают
                                  звезд взводы,
в средних
                тайпистки[10]
                                  стрекочут бешено.
А в самом нижнем —
                                  «Дрогс сода,
грет энд феймус компани-нейшенал».
А в окошке мисс
                           семнадцати лет
сидит для рекламы
                               и точит ножи.
Ржавые лезвия
                         фирмы «Жиллет»
кладет в патентованный
                                        железный зажим
и гладит
               и водит
                             кожей ремня.
Хотя
        усов
                 и не полагается ей,
но водит
               по губке,
                               усы возомня,—
дескать —
                  готово,
                               наточил и брей.
Наточит один
                       до сияния лучика
и новый ржавый
                           берет для возни.
Наточит,
               вынет
                          и сделает ручкой.
Дескать —
                  зайди,
                              купи,
                                        возьми.
Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.
Бегут без бород
                          и без выражений на лице.
Богатств буржуйских особые источники:
работай на доллар,
                               а выдадут цент.
У меня ни усов,
                          ни долларов,
                                               ни шевелюр,—
и в горле
               застревают
                                   английского огрызки.
Но я подхожу
                      и губми шевелю —
как будто
                через стекло
                                     разговариваю по-английски.
«Сидишь,
               глазами буржуев охлопана.
Чем обнадежена?
                             Дура из дур».
А девушке слышится:
                                   «Опен,
опен ди дор[11]».
«Что тебе заботиться
                                  о чужих усах?
Вот…
          посадили…
                             как дуру еловую».
А у девушки
                    фантазия раздувает паруса,
и слышится девушке:
«Ай лов ю»[12].
Я злею:
            «Выйдь,
                         окно разломай,—
а бритвы раздай
                           для жирных горл».
Девушке мнится:
                            «Май,
май горл[13]».
Выходит
              фантазия из рамок и мерок —
и я
      кажусь
                  красивый и толстый.
И чудится девушке —
                                    влюбленный клерк
на ней
            жениться
                            приходит с Волстрит.
И верит мисс,
                       от счастья дрожа,
что я —
              долларовый воротила,
что ей
           уже
                  в других этажах
готовы бесплатно
                             и стол
                                         и квартира.
Как врезать ей
                         в голову
                                        мысли-ножи,
что русским известно другое средство,
как влезть рабочим
                                во все этажи
без грез,
              без свадеб,
                                без жданий наследства.

Погода такая,
                      что маю впору.
Май —
            ерунда.
                         Настоящее лето.
Радуешься всему:
                            носильщику,
                                                контролеру
билетов.
Руку
        само
                подымает перо,
и сердце
              вскипает
                              песенным даром.
В рай
          готов
                   расписать перрон
Краснодара.
Тут бы
           запеть
                      соловью-трелёру.
Настроение —
                        китайская чайница!
И вдруг
             на стене:
                           — Задавать вопросы
                                                            контролеру
строго воспрещается! —
И сразу
            сердце за удила.
Соловьев
               камнями с ветки.
А хочется спросить:
                                — Ну, как дела?
Как здоровьице?
                           Как детки? —
Прошел я,
                глаза
                         к земле низя,
только подхихикнул,
                                 ища покровительства.
И хочется задать вопрос,
                                        а нельзя —
еще обидятся:
                       правительство!