Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю

От этого Терека
                         в поэтах
                                       истерика.
Я Терек не видел.
                            Большая потерийка.
Из омнибуса
                    вразвалку
сошел,
           поплевывал
                               в Терек с берега,
совал ему
                в пену
                           палку.
Чего же хорошего?
                              Полный развал!
Шумит,
             как Есенин в участке.
Как будто бы
                      Терек
                                сорганизовал,
проездом в Боржом,
                                 Луначарский,
Хочу отвернуть
                         заносчивый нос
и чувствую:
                    стыну на грани я,
овладевает
                  мною
                            гипноз,
воды
         и пены играние.
Вот башня,
                  револьвером
                                       небу к виску,
разит
         красотою нетроганой.
Поди,
          подчини ее
                             преду искусств —
Петру Семенычу
                           Когану.
Стою,
          и злоба взяла меня,
что эту
            дикость и выступы
с такой бездарностью
                                   я
                                      променял
на славу,
               рецензии,
                               диспуты.
Мне место
                 не в «Красных нивах»,
                                                    а здесь,
и не построчно,
                          а даром
реветь
           стараться в голос во весь,
срывая
            струны гитарам.
Я знаю мой голос:
                             паршивый тон,
но страшен
                   силою ярой.
Кто видывал,
                      не усомнится,
                                            что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
                             взвинчена хоть,
величественно
                        делает пальчиком.
Но я ей
             сразу:
                       — А мне начхать,
царица вы
                  или прачка!
Тем более
                с песен —
                                 какой гонорар?!
А стирка —
                    в семью копейка.
А даром
              немного дарит гора:
лишь воду —
                      поди,
                                попей-ка! —
Взъярилась царица,
                                к кинжалу рука.
Козой,
           из берданки ударенной.
Но я ей
             по-своему,
                              вы ж знаете как —
под ручку…
                   любезно…
                                    — Сударыня!
Чего кипятитесь,
                            как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
                             мне
                                    много про вас
говаривал
                  некий Лермонтов.
Он клялся,
                  что страстью
                                        и равных нет…
Таким мне
                   мерещился образ твой.
Любви я заждался,
                              мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                                  Попросту.
Да так,
            чтоб скала
                              распостелилась в пух.
От черта скраду
                           и от бога я!
Ну что тебе Демон?
                              Фантазия!
                                              Дух!
К тому ж староват —
                                   мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                                         будь добра.
От этой ли
                  струшу боли я?
Мне
       даже
                пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
                            тем более.
Отсюда
             дашь
                      хороший удар —
и в Терек
                замертво треснется.
В Москве
                больнее спускают…
                                                куда!
ступеньки считаешь —
                                      лестница.
Я кончил,
                и дело мое сторона.
И пусть,
              озверев от помарок,
про это
             пишет себе Пастернак,
А мы…
             соглашайся, Тамара!
История дальше
                          уже не для книг.
Я скромный,
                     и я
                            бастую.
Сам Демон слетел,
                              подслушал,
                                                 и сник,
и скрылся,
                  смердя
                               впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                                         презрев времена
Сияет —
               «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
                            Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

Билет —
              щелк.
                        Щека —
                                     чмок.
Свисток —
                  и рванулись туда мы
куда,
         как сельди,
                           в сети чулок
плывут
            кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                               уродом-урод,
а завтра —
                  узнать посмейте-ка:
в одно
           разубран
                          и город и рот —
помады,
             огней косметика.
Веселых
              тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                                Едва ли!
В Париже
                площадь
                              и та Этуаль,
а звезды —
                  так сплошь этуали.
Засвистывай,
                      трись,
                                 врезайся и режь
сквозь Льежи
                      и об Брюссели.
Но нож
            и Париж,
                           и Брюссель,
                                              и Льеж —
тому,
         кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
                 в сани
                            с ногами —
в снегу,
             как в газетном листе б…
Свисти,
             заноси снегами
меня,
          прихерсонская степь…
Вечер,
           поле,
                    огоньки,
дальняя дорога,—
сердце рвется от тоски,
а в груди —
                    тревога.
Эх, раз,
             еще раз,
стих — в пляс.
Эх, раз,
             еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
             еще раз,
еще много, много раз…
Люди
         разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
            как я
                     себя протряс,
скажут:
             в лихорадке.

Обыкновенно
                      мы говорим:
все дороги
                 приводят в Рим.
Не так
           у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
          и Ромул,
                        и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
                              или в «Дом»[7],
В кафе
           идут
                   по сотням дорог,
плывут
            по бульварной реке.
Вплываю и я:
                      «Garcon,
                                    un grog
americain!»[8]
Сначала
              слова
                        и губы
                        и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
           пошли
                      вылупляться из гула
и лепятся
                фразой
                             слова.
«Тут
        проходил
                        Маяковский давеча,
хромой —
                 не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
                                 «С Николай Николаичем»,—
«С каким?» —
                       «Да с великим князем!»
«С великим князем?
                                Будет врать!
Он кругл
              и лыс,
                        как ладонь.
Чекист он,
                 послан сюда
                                      взорвать…» —
«Кого?» —
                «Буа-дю-Булонь[9].
Езжай, мол, Мишка…»
                                    Другой поправил:
«Вы врете,
                 противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
                                      а Павел.
Бывало сядем —
                            Павлуша! —
a тут же
              его, супруга,
                                   княжна,
брюнетка,
                 лет под тридцать…» —
«Чья?
         Маяковского?
                                Он не женат».—
«Женат —
                 и на императрице».—
«На ком?
               Ее же расстреляли…» —
                                                     «И он
поверил…
                 Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
                                    за трильон!
Она же ж
                омолодилась!»
Благоразумный голос:
                                   «Да нет,
вы врете —
                   Маяковский — поэт».—
«Ну да,—
               вмешалось двое саврасов,—
в конце
              семнадцатого года
в Москве
               чекой конфискован Некрасов
и весь
           Маяковскому отдан.
Вы думаете —
                        сам он?
                                     Сбондил до иот —
весь стих,
                 с запятыми,
                                     скраден.
Достанет Некрасова
                                 и продает —
червонцев по десять
                                 на день».
Где вы,
            свахи?
                        Подымись, Агафья!
Предлагается
                      жених невиданный.
Видано ль,
                  чтоб человек
                                        с такою биографией
был бы холост
                       и старел невыданный?!
Париж,
            тебе ль,
                        столице столетий,
к лицу
            эмигрантская нудь?
Смахни
             за ушми
                            эмигрантские сплетни.
Провинция! —
                        не продохнуть. —
Я вышел
               в раздумье —
                                      черт его знает!
Отплюнулся —
                        тьфу напасть!
Дыра
         в ушах
                     не у всех сквозная —
другому
             может запасть!
Слушайте, читатели,
                                  когда прочтете,
что с Черчиллем
                           Маяковский
                                                дружбу вертит
или
       что женился я
                               на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу,—
                                         не верьте.