Владимир Маяковский - Любит? не любит? Я руки ломаю

Билет —
              щелк.
                        Щека —
                                     чмок.
Свисток —
                  и рванулись туда мы
куда,
         как сельди,
                           в сети чулок
плывут
            кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
                               уродом-урод,
а завтра —
                  узнать посмейте-ка:
в одно
           разубран
                          и город и рот —
помады,
             огней косметика.
Веселых
              тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
                                Едва ли!
В Париже
                площадь
                              и та Этуаль,
а звезды —
                  так сплошь этуали.
Засвистывай,
                      трись,
                                 врезайся и режь
сквозь Льежи
                      и об Брюссели.
Но нож
            и Париж,
                           и Брюссель,
                                              и Льеж —
тому,
         кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
                 в сани
                            с ногами —
в снегу,
             как в газетном листе б…
Свисти,
             заноси снегами
меня,
          прихерсонская степь…
Вечер,
           поле,
                    огоньки,
дальняя дорога,—
сердце рвется от тоски,
а в груди —
                    тревога.
Эх, раз,
             еще раз,
стих — в пляс.
Эх, раз,
             еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
             еще раз,
еще много, много раз…
Люди
         разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
            как я
                     себя протряс,
скажут:
             в лихорадке.

Обыкновенно
                      мы говорим:
все дороги
                 приводят в Рим.
Не так
           у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
          и Ромул,
                        и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
                              или в «Дом»[7],
В кафе
           идут
                   по сотням дорог,
плывут
            по бульварной реке.
Вплываю и я:
                      «Garcon,
                                    un grog
americain!»[8]
Сначала
              слова
                        и губы
                        и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
           пошли
                      вылупляться из гула
и лепятся
                фразой
                             слова.
«Тут
        проходил
                        Маяковский давеча,
хромой —
                 не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
                                 «С Николай Николаичем»,—
«С каким?» —
                       «Да с великим князем!»
«С великим князем?
                                Будет врать!
Он кругл
              и лыс,
                        как ладонь.
Чекист он,
                 послан сюда
                                      взорвать…» —
«Кого?» —
                «Буа-дю-Булонь[9].
Езжай, мол, Мишка…»
                                    Другой поправил:
«Вы врете,
                 противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
                                      а Павел.
Бывало сядем —
                            Павлуша! —
a тут же
              его, супруга,
                                   княжна,
брюнетка,
                 лет под тридцать…» —
«Чья?
         Маяковского?
                                Он не женат».—
«Женат —
                 и на императрице».—
«На ком?
               Ее же расстреляли…» —
                                                     «И он
поверил…
                 Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
                                    за трильон!
Она же ж
                омолодилась!»
Благоразумный голос:
                                   «Да нет,
вы врете —
                   Маяковский — поэт».—
«Ну да,—
               вмешалось двое саврасов,—
в конце
              семнадцатого года
в Москве
               чекой конфискован Некрасов
и весь
           Маяковскому отдан.
Вы думаете —
                        сам он?
                                     Сбондил до иот —
весь стих,
                 с запятыми,
                                     скраден.
Достанет Некрасова
                                 и продает —
червонцев по десять
                                 на день».
Где вы,
            свахи?
                        Подымись, Агафья!
Предлагается
                      жених невиданный.
Видано ль,
                  чтоб человек
                                        с такою биографией
был бы холост
                       и старел невыданный?!
Париж,
            тебе ль,
                        столице столетий,
к лицу
            эмигрантская нудь?
Смахни
             за ушми
                            эмигрантские сплетни.
Провинция! —
                        не продохнуть. —
Я вышел
               в раздумье —
                                      черт его знает!
Отплюнулся —
                        тьфу напасть!
Дыра
         в ушах
                     не у всех сквозная —
другому
             может запасть!
Слушайте, читатели,
                                  когда прочтете,
что с Черчиллем
                           Маяковский
                                                дружбу вертит
или
       что женился я
                               на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу,—
                                         не верьте.

Асфальт — стекло.
                              Иду и звеню.
Леса и травинки —
                               сбриты.
На север
               с юга
                         идут авеню,
на запад с востока —
                                   стриты.
А между —
                  (куда их строитель завез!) —
дома
         невозможной длины.
Одни дома
                  длиною до звезд,
другие —
                длиной до луны.
Янки
         подошвами шлепать
                                          ленив:
простой
              и курьерский лифт.
В 7 часов
                человечий прилив,
в 17 часов —
                     отлив.
Скрежещет механика,
                                    звон и гам,
а люди
            немые в звоне.
И лишь замедляют
                              жевать чуингам,
чтоб бросить:
                       «Мек моней?»
Мамаша
              грудь
                        ребенку дала.
Ребенок,
              с каплями из носу,
сосет
         как будто
                          не грудь, а доллар —
занят
         серьезным
                          бизнесом.
Работа окончена.
                            Тело обвей
в сплошной
                   электрический ветер.
Хочешь под землю —
                                  бери собвей,
на небо —
                  бери элевейтер.
Вагоны
             едут
                     и дымам под рост,
и в пятках
                  домовьих
                                   трутся,
и вынесут
                 хвост
                           на Бруклинский мост,
и спрячут
                в норы
                            под Гудзон.
Тебя ослепило,
                        ты
                              осовел.
Но,
      как барабанная дробь,
из тьмы
              по темени:
                                 «Кофе Максвел
гуд
      ту ди ласт дроп».
А лампы
              как станут
                                ночь копать,
ну, я доложу вам —
                                пламечко!
Налево посмотришь —
                                    мамочка мать!
Направо —
                  мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за день
               в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
                        Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
                     от Нью-Йорка города.
Но
     кепчонку
                     не сдерну с виска.
У советских
                    собственная гордость:
на буржуев
                   смотрим свысока.