Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Я о Франции думала —
с детства, наверно:
там, в какой городок ни придёшь,
все мужчины добры,
как герои Жюль Верна,
все мальчишки смелы, как Гаврош!

…Над Дижоном весеннее солнце
и весенних небес чистота,
и, от солнца сощурившись,
смотрят дижонцы
на кусок костромского холста.

А на нём – не тревога, не горе,
не развалины прошлой войны —
волгоградское небо,
волгоградское море,
волгоградские души видны.

Я сегодня особенно рада:
не бомбежку, не смерть, не бои —
посмотрели дижонцы
в глаза Волгограда
и увидели думы свои.

А на свете весна.
Распускаются липы.
А на свете, куда ни пойдёшь,
все мальчишки отважны,
как Саша Филиппов —
мой земляк,
волгоградский Гаврош.

С давних пор, застенчивых и милых,
у кого в России ни спроси,
именами пташек сизокрылых
величали женщин на Руси.

За терпенье, верность и осанку
и за то, что до ночи в труде,
звали их «лебёдушки», «касатки»,
звали их «голубками» везде.

Я сегодня думаю о многом.
…В сапогах солдатских, все в пыли,
по земным недевичьим дорогам
наши «чайки» к космосу пришли.

Был их путь не лёгок и не краток:
в Польше, на Дунае, у Карпат
на подбитых крыльях плащ-палаток
русские касаточки лежат.

Но вдали от грозного металла,
нам на счастье и назло врагу,
маленькая Чайка вырастала
на высоком волжском берегу.

Выросла! За Родину готова
в бой, и в труд, и в дальние края…
Здравствуй, Чайка – Валя Терешкова!
Здравствуй, гордость женская моя!

Когда бы всё, что нам хотелось,
вершилось в жизни без труда,
с лица земли исчезла б смелость,
которой брали города.

И если б горькие ошибки
не жгли нам руки и умы,
считали б чистые улыбки
всего лишь вежливостью мы.

А я за то, чтоб в жизни встретить
и неудачу, и грозу,
улыбку вовремя заметить,
припрятать вовремя слезу.

Чтобы на каждом повороте
тревожный
красный
свет не гас.
Чтобы и в жизни, и в работе
судьба не баловала нас.

Стихи! Взволнованные лица.
Стихи! Тревога. Правда. Страсть.
И невозможно потесниться,
и негде яблоку упасть.

И сединою убелённых
собрал солидный первый ряд.
И лица девочек влюблённых —
горячих, чистых и зелёных —
огнем поэзии горят.

Девчонки смотрят вдохновенно
и замирают откровенно,
когда гремит над залом стих!
Потом поэт, сойдя со сцены,
уводит в ночь одну из них.

Они проходят, ночи эти.
За них кому-то быть в ответе.
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!

А на рассвете, в час рассвета,
бледным-бледна, белым-бела,
ко мне пришла жена поэта,
жена товарища пришла.

Бездонной горечью сандала
дохнул китайский веерок —
она вошла и зарыдала,
легко споткнувшись о порог.

И, может быть, немного значит
простая женская беда,
и слёзы женские – вода.
Но человек хороший плачет.
И этот плач не нынче начат —
неслышный, тянется года.

И как назвать мне годы эти,
и возвращенья на рассвете,
и ночи горькие твои?
Но как ты их ни назови —
от них рождаются на свете
стихи и песни о любви!

Ах, горький мёд – любовь поэта!
Роса – краса в лучах рассвета!
Костёр, пылающий для всех!
И это всё —
твоё мученье,
твоё железное терпенье,
твоё великое сраженье,
твоя победа, твой успех.

Я говорила, говорила,
я всё сначала повторила,
волнуясь, голосом звеня.
Я тоже знаю слов немало!
Она меня не понимала.
Она не слушала меня.

Она сидела, всё бледнея,
откинув волосы со лба,
в сто раз печальней, и сильнее,
и неотступней, чем судьба.

И улыбалась – не глазами,
а побежденными слезами,
и, изогнув упрямо бровь,
легко косынку завязала
и чистым голосом сказала:
– Ну, что поделаешь, – любовь…

Она её зовёт любовью,
несёт в душе, не на горбу,
свою – ни девичью, ни вдовью —
неисправимую судьбу!

…Она ушла перед рассветом
встречать, и ждать, и всё – любить.
Ах, если б я была поэтом!
Уж я бы знала, как мне быть.

Потом, если будут, вопросы!
…Идёт по планете апрель.
Живёт в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.

Когда он родился, в апреле,
над Волгой цвели деревца,
и с дальней дороги,
как птицы, летели
к нему телеграммы отца.

Навстречу последним
таёжным метелям
неслась за строкою строка:
«Да здравствует Куба!
И – только Фиделем
назвать разрешаю сынка!»

Знал Витькин отец и военные трубы,
романтик и выдумщик был,
и гордую землю

пылающей Кубы,
как нашу свободу, любил.

Но Витькина мама, как все однолюбы,
верна и упряма была,
устало разжала счастливые губы,
вздохнула, сказала:
– Да здравствует Куба!
И – Витькой сынка назвала!

Чтоб всё, что в дорогах
отцу примечталось,
на свете не знало конца,
чтоб билось, тревожилось
и не сдавалось
хорошее имя отца.

Великие годы. Суровые годы.
Рассвет за рассветом встает.
Как маленький остров
Любви и Свободы
по городу мальчик идет.

Он к Волге выходит,
снимает сандалии.
Волну прижимает к груди.
И море, и бури,
и дальние дали,
и всё у него – впереди.

…Июньское солнце.
Июльские росы.
А всё не проходит апрель…
Живет в Волгограде
мальчишка курносый
по имени Витька-Фидель.

Я по утрам, как все, встаю.
Но как же мне вставать не хочется!
Не от забот я устаю —
я устаю от одиночества.

Я полюбила вечера
за то, что к вечеру, доверчиво,
спадает с плеч моих жара —
мои дела сдаются к вечеру.

Я дни тяжёлые люблю
за то, что ждать на помощь некого,
и о себе подумать некогда.
От трудных дней я крепче сплю.

Но снова утро настаёт!
И мне опять – вставать не хочется
и врать, что всё – наоборот:
что я устала – от забот,
что мне плевать на одиночество.

Мне приходилось слышать часто
непостижимые слова,
что баба любит быть несчастной,
что баба – муками жива.

И не скупилась на ухабы
дорога долгая моя,
чтобы не раз обычной бабой —
простой,
обманутой
и слабой —
себя почувствовала я.

Но всё упрямей с каждой мукой,
не отрекаясь от тоски,
овладевала я наукой
любить свободу по-мужски!

И вот не бабьей, новой властью,
на волю вырвалась в пути!
И уж ни счастья,
ни несчастья
ты мне не можешь принести.

Тёмный пасмурный день,
ясный день голубой —
каждый день человек
недоволен собой.

Сеет хлеб.
Изменяет течение рек.
И опять – недоволен
собой человек.

У него за плечами
огни, города.
Всё равно нет покоя
человеку труда!

Он работал. Устал.
Он отходит ко сну
и решает: – С утра
по-другому начну.

Я у жизни ещё
в неоплатном долгу,
я ещё не такое
на свете могу!

…Жизнь меня наградила
счастливой судьбой:
я живу, каждый день
недовольна собой.

Если счастлива я,
если чем-то горда, —
тем, что нет мне покоя
нигде, никогда,

что я тоже в долгу
у снегов, у дождей,
у хороших, собой
недовольных людей.

Не потому, что я за всё в ответе,
не оттого, что я во всём права,
но всё, что ни случается на свете,
на свой аршин я меряю сперва.

И я – не испугаюсь и не спрячусь.
И я – не из героев, а не трус.
И я – с неправды досыта наплачусь,
но всё равно до правды доберусь.

И я, как ты, крута и своевольна:
умру – не отступлюсь от своего.
Но кто бы ведал, как бывает больно,
когда ты прав, а рядом – никого!

Когда тебе больней и тяжелее,
и подступает «быть или не быть»,
я каждый раз тоскую и жалею,
что не тебя мне выпало любить.

Что, о тебе печалясь и страдая,
и наряжая в белое сады,
не женщина, а песня молодая
опять тебя уводит от беды.

Ах, как тебе светло бывает с нею!
И как она печальна и нежна!
Но знаешь ты: она другим нужнее.
И выпускаешь песню из окна.

И нам ли плакать, что идёт по свету
единственная милая твоя!
Пусть кто-то злой сказал,
что у поэтов из глаз не слёзы —
строчки в два ручья.

Уж коли так, то пусть – горьки и долги,
берут исток у этих грустных глаз
не два ручья – две будущие Волги,
вдоль щёк твоих бегущие сейчас.

Я выдумала, знаю, Волги эти.
И ты – не плакал. Знаю. Не права.
Не обижайся.
Просто всё на свете
на свой аршин я меряю сперва.