Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Вы мне говорили в Корее,
к моим привыкая словам,
что русское слово «тропинка»
особенно нравится вам.

Бывают большие дороги,
большие слова и дела.
Одна дорогая тропинка
у каждого в жизни была…

Далёко-далёко в Корее
остались не только друзья —
одну дорогую тропинку
в Корее оставила я.

И что бы потом ни случилось,
и сколько бы лет ни прошло, —
на этой хорошей тропинке
по-прежнему будет светло.

Гроза пришла светло и смело!
Но я в грозу ушла одна.
И лишь секунду пожалела,
что я горда, что я сильна.

Нет, он тогда не ошибался:
мы не увидимся вовек.
Но у меня в глазах остался
зелёный цвет далёких рек.

Зачем она – ему ли, мне ли —
такая поздняя гроза?
Зачем ещё позеленели
мои зелёные глаза?..

Лежит земля сырая в самосвале.
Земля в прожилках скрученных корней.
За эту землю
жизни отдавали,
и вот теперь работаем на ней.

Ползут,
летят,
грохочут самосвалы.
Сдается Волга, пенясь и бурля…
Нам в эти дни еще дороже стала
святая
сталинградская земля.

Восемь лет в котловане
и ночи, и дни
не смолкали моторы,
не гасли огни.

Котлован!
Ты в полдня его не обойдёшь.
Если кто-нибудь нужен —
и в день не найдёшь!

Завтра здесь, в котловане,
Заплещет вода.
Оглянись и запомни
его навсегда.

Вот он – наш котлован!
Это – руки в пыли,
это грохот машин
и дыханье земли.

И пускай говорят:
– Не бывает чудес!
Но мы видим сегодня отсюда:
поднимается ГЭС,
Сталинградская ГЭС —
трудовое,
рабочее чудо.

Из-за нее идет сраженье.
Из-за нее ночей не спят.
Но гордо, нежно, с уваженьем
о ней на стройке говорят:

– Пускай и пенится, и рвется,
сопротивляется пока.
Она недаром не сдается:
она ведь русская река!

Непримечательные с виду,
тяжеловесны и тверды,
стоят над Волгой пирамиды,
сомкнув бетонные ряды.

И столько в них суровой силы,
что людям кажется порой:
оставив братские могилы,
они пришли на Гидрострой.

Как будто тот, кто спит под ними,
кто пал за Родину свою,
сейчас не мог не быть с живыми
в одном ряду, в одном строю.

Он вместе с нами! Он не выдаст!
Он сдержит волжскую струю!

Стоят над Волгой пирамиды,
как будто воины в строю.

А ветры нынешние круты,
над Волгой мечутся они…
Постой, товарищ, на минуту,
листовку эту разверни.

От ветра заслони рукою,
темно – придвинь поближе свет.
Ты знаешь, будет и такое:
пройдет и год, и десять лет.

Ни котлована, ни прорана,
и только – ток, горячий ток!
А ты достанешь из кармана
вот этот меленький листок.

– А это что? – вдруг спросит кто-то.
А ты ответишь:
– Это я.
Мои друзья. Моя работа.
И просто – молодость моя!..

Пускай и дождь, и ветры круты —
мы не забудем эти дни!
Постой, товарищ, на минуту,
листовку эту сохрани.

Еще нам было радоваться рано:
конца и края не было делам.
И Волга бесновалась у прорана
и рельсы разрывала пополам.

Ревя, крутила черные воронки
и на дыбы вздымала катера…
А мы стоим не где-нибудь в сторонке,
а тоже там, где страдная пора,

где вьется снег, где трудятся до пота,
где нервы проводов напряжены,
где ценится и царствует работа,
и где стихи, пожалуй, не нужны.

Я это все припоминаю снова
и позабыть вовеки не смогу.
Седой старик, монтажник с наплавного,
развел костер на левом берегу.

И крикнул нам немного грубовато,
глаза рукой от дыма заслоня:
– А ну-ка вы, поэты Сталинграда,
погрейтесь-ка у нашего огня!..

Опять гудят машины на откосах,
и рядом Волга рвется на простор.
Трещат куски опалубковых досок,
пылает гидростроевский костер.

Его теплом по праву отогреты,
как равные, сыны одной семьи, —
бетонщики, прорабы и поэты,
хорошие товарищи мои.

И было все – уверенность и сила,
и счастлив труд, и молодость остра!
И если я кого-нибудь любила —
так только их у этого костра.

Я это все припоминаю снова
и позабыть вовеки не смогу…
Спасибо вам, монтажник с наплавного,
за тот костер на левом берегу!

Как самая высокая награда
теперь хранится в сердце у меня:
– А ну-ка вы, поэты Сталинграда,
погрейтесь-ка у нашего огня!..

Проходит все. Пройдет и горе.
Отплачет мать. Уйдут друзья.
Но есть под Сталинградом море —
живая молодость твоя.

Оно отныне – и навеки!
Оно несет за валом вал!
Оно поет о человеке,
который море создавал.

О том, который жил в палатке,
терпел и стужу, и жару,
ходил в бураны по канатке,
как по персидскому ковру;

он останавливает реки
и просто водит самосвал…
Писала ты о человеке,
который море создавал.

Я это море тоже знаю.
И в этом море есть одна —
зеленоглазая, степная,
твоя – Наташина волна.

Над ней, крича, летают чайки,
в нее с прибрежной высоты
весной глядят неумирайки —
степные чистые цветы.

Оно горит упрямым светом —
твое окно в моей судьбе.
И я могу признаться в этом:
да, я завидую тебе.

Тому, что ты вот так загружен,
что день не кончен трудовой,
что ты и ночью людям нужен,
как нужен врач и часовой.

И все сильнее эта зависть,
и глубоки ее следы.
Она – как маленькая завязь,
и, значит, в будущем – плоды.

Вот и поезд. Вспыхнул ярким светом,
обогнул знакомый поворот.
Заслоню спасительным букетом
горько улыбающийся рот.

Ты ведь тоже спрячешься в букете.
Ведь, глаза цветами заслоня,
легче сделать вид, что не заметил
ничего, что мучает меня.

Это счастье – встретить на вокзале.
Только счастья нет у нас опять:
раз тебя другие провожали,
что за счастье мне тебя встречать?

Всегда – встречая, провожая —
и ты был прав, и я права.
А возле нас жила чужая,
на все способная молва.

Бывало так: беда случалась.
Работа вдруг не получалась.
Молва всегда бывала там —
самозабвенно возмущалась
и шла за нами по пятам.

Бывало горько. Я молчала.
Молва вздыхала и ворчала
вокруг молчанья моего:
«Она глупа – она прощает…»
«Она умна – не замечает…»
Я все на свете замечала
и не прощала ничего.

А мы все вместе! Век ли, миг ли,
или пятнадцать лет подряд!

– Что ж, им легко – они привыкли! —
о нас с тобою говорят.
А мы молчим и знаем оба —
какого стоило труда,
чтобы вот так:
любовь до гроба,
а не привычка навсегда.

Не вспомню бед, обид и вин.
Упрек не повторю.
Сухих и, значит, легких вин
тебе не подарю.

Пусть ночь пройдет. И сто пройдет.
И где ты – все равно.
Тебя все ждет, тебя все ждет
она – мое вино.

Она – не для того, кто слаб,
она – крепка, чиста.
Горька, как слезы русских баб,
как их любовь, проста.

Проста, горька и тяжела,
и от нее – больней!
Но – уж какая б ни была,
а ты вернешься к ней.

Тебя прошу не о любви,
а только об одном:
ее ты водкой не зови,
зови моим вином.

А мне – не нужно ничего.
И даже все равно —
чиста ли совесть у того,
кто пьет мое вино.

Не какая роза алая
и не возле синих вод —
так себе, травинка малая,
в большом лугу живет.

Всех нарядов у травиночки —
сама как бирюза
да сверкучая росиночка —
горючая слеза.

А соседи у травиночки —
полынь да молочай.
Все бывало у травиночки:
и радость, и печаль.

Шелестели травы разные
вокруг своей сестры:
– Есть на свете звезды ясные,
зарницы да костры!..

Но упрямая травиночка
думала свое:
пусть никто, а только солнышко
посмотрит на нее.

Проходило мимо солнышко —
на север и на юг.
Но не плакала травиночка,
а пела на весь луг!

…Я была бы той травиночкой
на шелковом лугу.
Только я сегодня вечером
не плакать не могу.

Далеки дороги Родины!
Широк зеленый луг!
И уходит мое солнышко
на север и на юг.