Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Ах, бабье лето – слёзы на полсвета!
И горько хорошеют зеленя…
Я не хочу, чтоб всё прошло, как лето.
Но кто об этом спрашивал меня?

И первый снег хозяйничает снова.
И снегу не противится трава.
А вот из песни выкинули слово,
а песня эта, всё-таки, жива.

Так что гадать – что не было, что было,
надеяться – мол, было, так пройдёт,
когда о том, что я тебя любила,
на всю Россию Зыкина поёт!

Горит на земле Волгограда
Вечный огонь солдатский —
вечная слава тех,
кем фашизм,
покоривший Европу,
был остановлен здесь.

В суровые годы битвы
здесь насмерть стояли люди —
товарищи и ровесники
твоего отца.

Они здесь стояли насмерть!
И были средь них солдаты —
мальчишки в серых шинелях
со звёздами на ушанках,
простые наши мальчишки —
немного старше, чем ты.

К нам приезжают люди —
жители всей планеты —
мужеству их поклониться,
у их могил помолчать.

И пусть люди мира видят:
мы помним и любим погибших!
И пусть люди мира знают:
Вечный огонь Волгограда
не может померкнуть, пока
живёт на земле волгоградской
хотя бы один мальчишка!

Запомни эти мгновенья!
И если ты встретишь в жизни
трудную минуту,
увидишь друга в беде,
или врага на пути, —
вспомни, что ты
не просто мальчик,
ты – волгоградский мальчишка,
сын солдата,
сын Сталинграда,
капля его Бессмертия,
искра его Огня.

Наступает прохлада,
тени стали длинней,
и огни Волгограда
из-за Волги видней.

Травы клонятся в росах,
замирают гудки,
а на косах и плёсах —
рыбаки, рыбаки.

Берег в пёстром наряде
рыбацких рубах:
ведь у нас, в Волгограде,
каждый третий – рыбак.

Это – лунные ночи,
это – море ухи!
И уж хочешь не хочешь,
а напишешь стихи…

Две звезды над дорогой,
две степные зари.
Подойди и потрогай
и друзьям подари.

Чтоб за долы и море
и в чужие края
волгоградские зори
увозили друзья.

Ночь всё тише и тише,
даже ветер молчит.
Неужели не слышишь, —
сердце Волги стучит!

Ничего мне не надо —
лишь бы песню о ней!
А огни Волгограда
всё видней,
всё родней.

Под окном – сугробище горою.
Вьюга завывает у окна.
Даже и не верится порою,
что вернётся, всё-таки, весна!

Кажется – и зимушка бескрайна,
и навеки ветер ледяной.
Я тогда прислушиваюсь тайно
к тихим разговорам за стеной.

Там, бока по очереди грея,
замирая, шёпотом почти,
дед и внук сидят у батареи
и мечтают спиннинг завести.

Звезда бледней перед рассветом,
тусклее лампочка в окне.
Опять не сходится с ответом
задача, заданная мне.

В задаче той, простой и давней,
всё так же вертится Земля,
и той же тропкой,
дальней-дальней,
идут мои учителя.

Идут всё так же – отречённо.
И всю-то жизнь путём одним
ведут мальчишек и девчонок,
не подчиняющихся им.

Идут в погоду-непогоду,
по марту и по декабрю.
И я сквозь прожитые годы
на них всё пристальней смотрю.

И знаю многое теперь я,
и понимаю, что к чему.
Но где они берут терпенье, —
и до сих пор я не пойму.

Я снова думаю об этом,
и до рассвета – свет в окне.
Но всё не сходится с ответом
задача, заданная мне.

А возле школ толпятся дети,
роняют листья тополя.
И те же —
лучшие на свете —
идут мои учителя.

Ты за позднее слово
меня не вини:
было слово готово
в юбилейные дни.

Да ведь знаешь – работа:
где к трибуне суют,
а где крикнуть охота,
там сказать не дают.

Не с обиды я, право,
не с худого житья,
«Волгоградская правда»,
дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,
зла в душе не таи.
Мы с тобою сочтемся —
мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя, —
пыль, ветрище, жара.
У меня в Сталинграде —
ни кола, ни двора;

никому не нужна я,
перед всеми в долгу,
и никто-то не знает,
что я в жизни могу.

Но тревожно и сладко
в той далекой весне
раньше всех, «Волгоградка»,
ты поверила мне.

Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди.

Если чем я богата,
что-то сделала я, —
в том и ты виновата,
дорогая моя!

Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо —
ты меня позови.

Прикажи, если нужно,
дай работы – любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше – с тобой.

Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.

Когда непросто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется, —
«Мужской характер», – люди говорят.

Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?

И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..

Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Я не о вас, Работа и Забота!
Вы – по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи – на сердце легло.

Когда непросто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей – «Будь мужчиной!» – люди говорят.

А как надоедает «быть мужчиной»!
Не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать.

С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.

Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Ну, что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.

Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они – мужчины,
и на колени все-таки встают.

Уж я бы тебя попросила —
ни гордость, ни совесть не в счёт!
Какая-то чистая сила
не спит и просить не даёт.

И вот я в трех соснах – плутаю.
И, где не молчится, – молчу.
Не жду. Не зову. Не мечтаю,
но как перед смертью – хочу:

пускай, на беду работягам —
ребятам дорожных бригад —
задует буран по оврагам,
по балкам, как здесь говорят.

Измает сугробами ноги,
пристудит рубаху к спине.
И вот – ты собьёшься с дороги,
и вот – постучишься ко мне!

А я бы не крикнула «Милый!»
и не замерла на груди.
А я бы тебя накормила.
А там – хоть трава не расти.

Я этих слухов за моей спиной
не то чтобы ждала, но дожидалась:
ничтожество, проученное мной,
оно не зря ничтожеством осталось.
Ну вот и ходят слухи стороной.
Но не от них и горечь, и усталость.

Но ты зачем, мой старый, умный друг,
заметив, что я все-таки страдаю,
заторопился, запрощался вдруг!
Зачем ты мне сказал:
– Предупреждаю!..

И я не сплю какую ночь подряд,
какой рассвет не ведаю рассвета.
Не потому, что люди говорят.
А потому, что друг поверил в это.

Приходит пора —
опасаясь молвы,
один из двоих
переходит «на вы».

В глаза не гляди!
За семь верст обойди!
Но только «на вы»
не переходи…

Все неотступнее снится
звон прошлогодних полей:
волнами билась пшеница
возле степных кораблей.

Морем
поля называли!
Праздником шла молотьба!
…Что ж вы, дожди, опоздали —
не пожалели хлеба?

Потом пропитаны спины,
солью рубахи прожгло.
Трудно рокочут машины —
видно, и им тяжело.

Медное марево зноя,
рыжие зубья стерни —
бывшее море степное
вброд переходят они.